Амелия
Шрифт:
– Все, что вы сейчас сказали, совершенно справедливо, – воскликнула Амелия, – но ведь вам известно, доктор, каково на сей счет мнение общества.
– Вы говорите глупости, дитя мое, – возразил доктор. – Чего стоит мнение общества, коль скоро оно противостоит религии и добродетели? Но вы неправы и в другом, потому что это вовсе не мнение общества, а мнение бездельников, невежд и распутников. Не может быть, чтобы подобное мнение разделял хоть один здравомыслящий человек, серьезно придерживающийся заповедей нашей веры. Это ложное мнение находило преимущественно поддержку у сумасбродных женщин, которые, то ли по причине крайней своей трусости и желания заручиться защитой, то ли, как считает господин Бейль, [376] по причине крайнего своего тщеславия, всегда склонны были поощрять всякого рода фанфаронов и убийц и презирать всех скромных и здравомыслящих мужчин, хотя именно они оказываются нередко по натуре своей не только людьми более достойными, но и более храбрыми.
376
Бейль Пьер (1647–1706) – философ, автор «Исторического и критического словаря» (1697–1702). Пассаж, на который ссылается доктор Гаррисон, находится в статье о герцоге Гизе; в английском издании, которым мог воспользоваться Филдинг, см.: Bayle P. A general Dictionary, historical and critical. L., 1734–1741. Vol. 5. P. 643.
– Доктор, – сказала Амелия, – я никогда, как вы знаете, не осмеливалась спорить с вами; ваше мнение всегда было для меня источником мудрости, а слово – законом.
– Разумеется, дитя мое, – подхватил доктор, – я знаю, вы достойная женщина, но все же должен вам заметить, что именно это желание тешить свое тщеславие геройскими подвигами мужа старик Гомер сделал отличительным качеством скверной и безнравственной женщины. Он рассказывает, как Елена упрекает своего возлюбленного, который оставил поле боя и уступил победу Менелаю, – и, похоже, сожалеет о том, что покинула супруга, оказавшегося во время поединка лучшим дуэлянтом из двух; [377] но насколько же в ином свете представляет Гомер нежную и целомудренную любовь Андромахи к благородному Гектору! Андромаха умоляет Гектора не подвергать себя опасности даже в справедливом деле. [378] Это, конечно, слабость, но столь подкупающая! – она подобает истинно женскому характеру; однако женщина, которая из героического тщеславия (да-да, именно так) способна рисковать не только жизнью, но и душой своего мужа на дуэли, – это чудовище, и изображать ее следует не иначе, как в облике фурии.
377
Герой Филдинга, видимо, имеет в виду строки 426–441 из III песни «Илиады». В «Истории Тома Джонса…» Филдинг тоже указывает, что упреки Париса в трусости служат подтверждением мыслей Бейля о женском тщеславии (IV, 13).
378
См.: Илиада, VI, 405-39.
– Поверьте, доктор, – воскликнула Амелия, – этот обычай никогда не представлялся мне прежде в столь отталкивающем свете, в каком вы справедливо его обрисовали. Я стыжусь того, что наговорила вам сейчас по этому поводу. И все-таки пока в обществе придерживаются на этот счет именно такого мнения, человек будет склонен приноравливаться к нему, тем более, что мой муж – офицер. Поэтому, если вопрос можно как-нибудь разрешить без ущерба для его чести…
– Опять честь! – вскричал доктор. – Я не потерплю, чтобы этим благородным словом столь гнусно и варварски злоупотребляли. Я знавал кое-кого из этих людей чести, как они себя называют, и это были самые отъявленные негодяи на свете.
– Хорошо, простите меня, – проговорила Амелия, – в таком случае пусть это называется репутацией, если вам угодно, или каким-нибудь другим словом, которое вам больше по душе; ведь вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
– Да, я понимаю, что вы имеете в виду, – воскликнул доктор, – и очень много лет тому назад это понимал Вергилий. В следующий раз, когда вы увидите свою приятельницу миссис Аткинсон, спросите ее, что внушило Дидоне страсть к Энею? [379]
379
См.: Вергилий. Энеида, IV, 1, где Дидона признается, что полюбила Энея за доблесть.
– Ах, сударь, – взмолилась Амелия, – не смейтесь надо мной так немилосердно; подумайте, где сейчас мой бедный муж.
– Он там, где я намерен вскоре с ним повидаться, – ответил доктор. – А вам тем временем надлежит как следует уложить все свои вещи и приготовиться к завтрашнему путешествию, потому что если вы достаточно благоразумны, то не позволите мужу ни одного дня остаться в этом городе… а посему принимайтесь укладываться.
Амелия пообещала ему тотчас приняться за дело, хотя она, разумеется, не нуждалась ни в каких приготовлениях к отъезду: ведь поместившись в карете, она тем самым помещала в ней все, что у нее было. Однако она сочла за лучшее не посвящать в это обстоятельство доктора, потому что, хотя он и был сейчас достаточно благодушно настроен, она не решалась еще раз рискнуть вывести его из себя.
Доктор отправился затем в Грейз-Инн Лейн, Амелия же, как только осталась одна, задумалась над тем, что ей невозможно отправиться в путешествие, не имея в запасе хотя бы одной чистой сорочки. Поскольку у нее оставалось еще семь с половиной гиней, она решила, наконец, вновь посетить своего знакомого процентщика и выкупить из заклада хоть что-нибудь из одежды Бута и своей собственной; разумеется, речь шла лишь о самых необходимых вещах, без которых они не могли уехать из Лондона хоть в сколько-нибудь приличном виде. Это свое решение она и осуществила незамедлительно.
Едва она завершила расчеты с процентщиком (если только человек, ссужающий деньги под тридцать процентов, заслуживает это имя), он осведомился у нее:
– Скажите, сударыня, знаком ли вам человек, который был здесь вчера, когда вы принесли мне портрет?
Амелия ответила отрицательно.
– А вот вы, сударыня, – сказал процентщик, – вы ему знакомы, хотя он и не узнал вас, когда вы были здесь: ваше лицо было почти закрыто капюшоном плаща; но как только вы ушли, он попросил разрешения взглянуть на портрет – и, признаюсь, я разрешил, не видя в том особого вреда. Едва он взглянул на него, как тотчас воскликнул: «Боже мой, да ведь это ее портрет!» Потом он спросил меня, знаю ли я вас. «Да нет, – ответил я, – эту даму я впервые вижу».
Что касается последнего, процентщик (что несколько свойственно людям его профессии) слегка отклонился от истины; на самом деле на вопрос посетителя, знакома ли ему эта дама, он ответил, что это одна несчастная, впавшая в нищету женщина, которая накануне заложила у него всю свою одежду, «и я полагаю, – добавил он, – что этот портрет – последнее ее достояние». Мы сочли уместным сообщить читателю эту деталь, поскольку она может оказаться впоследствии весьма существенной.
Амелия холодно заметила, что почти не обратила внимания на этого человека и едва может вспомнить, был ли тогда в лавке еще кто-нибудь.
– А вот он, сударыня, – продолжал процентщик, – даже очень обратил на вас внимание, потому что после моих слов переменился в лице и попросил меня дать ему глотнуть спиртного. Ого, подумал я про себя, уж не приложил ли ты к этому руку? Вот уж не хотел бы в отличие от иных так сильно кое в кого влюбляться, даже если бы это сулило мне больше процентов, чем я могу ожидать с тысячи фунтов.
Амелия покраснела и с некоторым раздражением сказала, что понятия не имеет, кто этот человек, но, судя по всему, какой-то бесцеремонный малый.
– Разумеется, сударыня, – ответил процентщик, – уверяю вас, он не заслуживает вашего внимания. Это вконец опустившийся человек и, думаю, почти все его движимое имущество принадлежит теперь мне. Надеюсь, однако, вы на него не в обиде, ведь он ничего худого не сказал, а только, что правда, то правда, очень уж расстроился.
Амелии хотелось поскорее закончить этот разговор, а еще больше – вернуться к детям, а посему она поспешила, не мешкая ни минуты, увязать свои вещи, затем наняла карету и, указав кучеру свой адрес, попросила ехать как можно быстрее.