Амелия
Шрифт:
Только теперь, вспомнив о разговоре с Бутом, доктор понял, что ошибся, так как принял одного полковника за другого. Он тотчас же признался полковнику Джеймсу в своей ошибке и сказал, что повинен в ней он сам, а не Бут.
Тогда Бат, напустив на себя выражение величайшей важности и достоинства (как он это называл), обратился к Джеймсу:
– Так выходит, что это письмо было адресовано вам? Надеюсь, вы никогда не давали повод для такого рода подозрений?
– Послушайте, дорогой мой, – воскликнул Джеймс, – я отвечаю за свои поступки только перед собой и не собираюсь давать в них отчет ни вам, ни этому джентльмену.
– Что касается меня, дорогой зять, – ответствовал Бат – то вы, конечно, правы,
– Ну, знаете, дорогой мой, – воскликнул Джеймс, – я не в силах дольше это терпеть… вы в конце концов выведете меня из себя.
– Выведу вас из себя, дорогой Джеймс? – переспросил Бат, – выведу из себя! Я, дорогой мой, как вы знаете, люблю вас и обязан вам. Больше я ничего не скажу, однако, надеюсь, вам известно, что я никого не боюсь вывести из себя.
Джеймс ответил, что ему это прекрасно известно, но тут доктор, опасаясь того, что в стремлении заделать одну трещину, он содействует возникновению другой, тотчас вмешался и повернул разговор опять к Буту.
– Вы изволили сказать мне, сударь, – начал он, обратясь к Джеймсу, – что мое одеяние служит мне защитой, пусть же оно по крайней мере послужит мне защитой в тех случаях, когда я никоим образом не намеревался оскорбить вас… когда я руководствовался прежде всего вашим же благополучием, как это и было, когда я писал вам письмо. И если вы ни в малейшей мере не заслуживали подобных подозрений, то у вас нет и никакого повода негодовать. Предостережение против греховного поступка, обращенное даже к человеку невинному, никогда не может быть во вред. И позвольте вас уверить, что как бы вы ни были разгневаны против меня, у вас нет повода гневаться на несчастного Бута, который решительно ничего не ведал о моем письме и который, я в этом убежден, не только никогда не питал относительно вас никаких подозрений, но, напротив, испытывает к вам глубочайшее почтение, любовь и благодарность. Позвольте мне поэтому уладить все возникшие между вами недоразумения и помирить вас еще до того, как он узнал о вашем вызове на дуэль.
– Дорогой зять, – воскликнул Бат, – надеюсь, я вас сейчас не выведу из себя. Я, конечно, говорю это в шутку, потому что меня нисколько не заботит чей бы то ни было гнев. Позвольте мне присоединиться к словам доктора. Мне кажется, что в такого рода делах я заслуживаю доверия, и вы поступили не совсем хорошо, когда, решив послать вызов, не поручили этого мне. Но, разумеется, в том, что касается меня, это дело можно довольно легко уладить; что же касается мистера Бута, то поскольку он ничего о вашем вызове не знает, я не вижу причины, почему он должен об этом вообще когда-либо узнать; как равным образом о том, что вы сейчас обвинили его во лжи; ведь ни от меня, ни, я думаю, от нашего собеседника он никогда ни полслова об этом не услышит; ведь если бы это до него дошло, он, конечно, должен был бы перерезать вам горло.
– Послушайте, доктор, – сказал Джеймс, – я не заслужил брошенного вами сейчас оскорбительного обвинения. Я никогда не жаждал чьей-либо крови, а что до случившегося, то, поскольку сейчас здесь все разъяснилось, мне, пожалуй, не стоит утруждать себя больше этими делами.
Доктор, однако же, не удовлетворился этим уклончивым ответом и продолжал настаивать на том, чтобы полковник дал твердое обещание, поручившись
В действительности же полковнику стыдно было признаться перед этим почтенным человеком, а равно и перед своим шурином Батом, в истинной подоплеке посланного им вызова. Несомненно шурин осудил бы его не менее сурово, нежели доктор, – а, возможно, еще и рассорился бы с ним из-за сестры, которую, как читатель должен был заметить, Бат любил больше всего на свете; и хотя, говоря откровенно, полковник был не робкого десятка и не уклонился бы от дуэли, он был непрочь вовсе отказаться от этой затеи; он лишь по временам уступал безрассудству полковника Бата, который, при всех своих принципах чести и гуманности, мог ради мелочных правил перерезать горло человеку с такой же легкостью, с какой мясник режет овцу.
Глава 5, повествующая о том, что произошло в доме судебного пристава
Доктор направился затем к своему другу Буту и поскольку по пути проезжал как раз мимо дома своего стряпчего, то заглянул к нему и взял его с собой.
Описывать подробно встречу с Бутом нет никакой необходимости. Доктор и в самом деле был на него сердит, и хотя решил отложить нотацию до более подходящего случая, но все-таки, будучи плохим притворщиком (он действительно неспособен был хоть в чем-то покривить душой), он не мог принять того выражения сердечности, с каким, бывало, приветствовал Бута прежде.
Буту пришлось заговорить первым:
– Поверьте, доктор, мне стыдно встречаться с вами и, если бы вы знали, в каком я сейчас душевном смятении, вы скорее пожалели бы меня, чем стали бранить; и все же я могу чистосердечно признаться, что рад этому последнему свидетельству моего позора, поскольку, по-видимому, извлек из моего несчастья самый полезный урок.
При этих словах доктор удивленно воззрился на него, а Бут продолжал:
– С той минуты, как я вновь очутился в этом злополучном месте, я посвятил почти все свое время чтению проповедей, собранных в этой книге (он имел в виду труд доктора Барроу, [380] лежавший перед ним на столе) и доказывающих истинность христианской веры; эти проповеди оказали на меня столь благотворное влияние, что теперь, мне кажется, я буду более достойным человеком до конца своих дней. Ни одно из прежних моих сомнений (не могу утаить – они у меня были) не осталось теперь неразрешенным. Если когда-либо можно предположить, что перо писателя направляет ангел, нет сомнения, – перо этого великого и доброго человека направлял именно такой помощник.
380
См. примеч. 14 к кн. VI; трудно сказать, какие именно проповеди читал Бут; в библиотеке Филдинга имелось более позднее двухтомное издание сочинений Барроу (1741), где во втором томе содержалось 34 проповеди.
Священник охотно согласился с этими похвалами доктору Барроу и присовокупил:
– Вы, молодой человек, сказали, что испытывали некоторые сомнения; признаться, я об этом не знал… так скажите, пожалуйста, в чем они заключались?
– В чем бы они не состояли, сударь, – сказал Бут, – теперь все они разрешены, как сумеет, я полагаю, убедиться на собственном опыте и любой другой беспристрастный и вдумчивый читатель, если он с должным вниманием прочтет эти превосходные проповеди.
– Что ж, прекрасно, – ответил доктор, – и хотя я, оказывается, беседовал до сих пор с заблуждавшимся собратом, я очень рад тому, что вам наконец-то открылась истина, и хочу надеяться, что ваша будущая вера окажет некоторое влияние на вашу будущую жизнь.