Амелия
Шрифт:
Амелия была в опрятном белом платье, которое она выкупила утром этого же дня, и вся ее одежда отличалась изяществом и вкусом; к тому же, при одном виде освобожденного из заключения мужа она вся просияла от радости и была в эти минуты так неотразимо мила, что судья и его жена не могли ею налюбоваться, и позднее, оставшись вдвоем, они признались друг другу, что никогда еще не встречали такого прелестного существа; да и сам Бут говорил ей потом, что едва ли может припомнить случай, когда она была бы так необыкновенно хороша, как в тот вечер.
Красота ли Амелии была в том повинна или же удовлетворение при мысли, как славно он споспешествовал торжеству справедливости, или какая-то другая причина привела судью в необычайно приятное расположение духа и открыла его сердце и погреб – сказать не берусь, однако он принимал своих гостей с таким радушием и все они испытывали друг к другу такую приязнь, что Амелия в тот вечер впервые решилась оставить детей под присмотром квартирной хозяйки; сердечное застолье продолжалось до тех пор, пока часы не пробили одиннадцать.
Только после этого они расстались. Амелия и Бут, высадившись из кареты у дверей своего дома, удалились в объятья друг друга, и Бут, следуя совету доктора Гаррисона, ни единым словом не обмолвился жене о самом главном событии этого дня.
Глава 8, в которой эта история еще более приближается к завершению
Ранним утром следующего дня Амелия получила от миссис Аткинсон письмо следующего содержания:
«Лекарь того самого полка, в котором капитан, мой муж, служил до недавнего времени, придя нынче вечером его проведать, ужасно меня перепугал странной историей о том, будто Ваш муж был сегодня отправлен судьей в тюрьму по обвинению в подлоге. Ради всего святого, сообщите мне – правда ли это? Если мой муж может хоть чем-нибудь ему помочь, то, несмотря на крайнюю слабость, он тотчас отправится к нему в портшезе, чтобы посодействовать своему собрату-офицеру; об уважении, питаемом к нему моим супругом, мне нет необходимости упоминать. Или же, если Вам могут хоть как-нибудь пригодиться двадцать фунтов, я, как только оденусь, сама их Вам принесу в то же утро, как Вы получите это письмо: сегодня утром уже слишком поздно их посылать. Капитан просит передать Вам свое искреннее участие и почтение, к чему присоединяется,
Письмо это, когда Амелия прочла его Буту, повергло их обоих в изумление: ее – предположением, что мужа арестовали за подлог, а его – тем, что письмо было именно от миссис Аткинсон: ведь он еще не знал о том, что обе дамы уже помирились.
Амелия прежде всего разрешила его недоумение, и услышанная новость очень обрадовала Бута: ведь он был чрезвычайно расположен и привязан к мистеру Аткинсону, который безусловно этого заслуживал.
– Ну, как, дорогая моя, – спросил он, улыбаясь, – примем мы эту великодушную помощь?
– Что вы! Конечно, нет, – ответила Амелия.
– Отчего же? Ведь это сущий пустяк, а нам эти деньги будут очень даже кстати.
– Но, дорогой мой, примите в соображение, как трудно этим бедным людям одолжить даже и такую малость.
– Но ведь им придется обойтись без них совсем недолго, – сказал Бут, – ведь мы вскоре возвратим их.
– Когда мы их возвратим? Уилл, дорогой мой, подумайте, в какой крайности мы сейчас находимся. Прошу вас, давайте уедем отсюда сейчас же в деревню; будем жить на хлебе и воде, пока судьба не улыбнется нам.
– Право же, я уверен, что этот день не так уж далек, – заметил Бут. – Во всяком случае позвольте мне сначала ответить миссис Аткинсон, что мы будем рады, если она сейчас же придет позавтракать с нами.
– Вы знаете, я никогда ни в чем вам не перечу, – сказала Амелия, – но поверьте, для меня взять эти деньги – значит поступить вопреки своим убеждениям.
– Ну, что же, – воскликнул Бут, – позвольте мне тогда единственный раз поступить вопреки вашим убеждениям.
Он написал миссис Аткинсон короткую записку и тут же отправил ее; когда посыльный ушел, Амелия сказала:
– Мне будет очень приятно увидеться с миссис Аткинсон за завтраком, но вы все же меня очень обяжете, если откажетесь от этих денег. Возьмите только пять гиней. Во всяком случае это такая сумма, что если мы даже не сумеем ее возвратить, меня не так сильно будет мучить совесть. Менее всего я хотела бы принимать одолжения от людей бедных и щедрых.
– Но ведь у вас есть возможность принимать одолжения только от людей щедрых! – воскликнул Бут. – И сказать вам по правде, щедрость очень редко когда встречается среди тех, кто не знает нужды.
– Ну, а что вы скажете тогда о докторе Гаррисоне? – спросила Амелия.
– А его, уверяю вас, никак нельзя считать богатым, – ответил Бут. – У него немногим более шестисот фунтов годового дохода, и я убежден, что четыреста из них он раздает. Что и говорить, он экономен, как мало кто еще на свете, но я все же уверен, что с тех пор, пока он стал взрослым человеком у него никогда не было и пятисот фунтов наличными. Подумать только, дорогая Эмили, скольким мы в последнее время обязаны щедрости этого джентльмена, так что ожидать от него еще чего-то – по крайней мере сейчас – было бы безрассудно; мое половинное офицерское содержание заложено на год вперед. А на что же мы будем жить?
– Своим трудом, – ответила Амелия. – Я в силах работать и уверена, что никогда не буду этого стыдиться.
– И вы в самом деле думаете, что способны вынести такую жизнь?
– Даже более того: я уверена, что могла бы быть при этом счастливой, – продолжала Амелия. – А почему бы и нет, – ведь испытывают же счастье тысячи других женщин, хотя им не выпала судьба иметь такого мужа, который бы сделал их жизнь столь же восхитительной? Почему я должна роптать на свою тяжкую участь, когда столько женщин, куда более обездоленных, чем я, радуются своей? Разве я принадлежу к существам более высокого ранга в сравнении с женой честного труженика? Разве мы с ней не существа одной природы?
– Мой ангел, – воскликнул Бут, – если бы вы знали, как я счастлив слышать от вас такие речи и притом по причине, о которой вы и не догадываетесь: ибо я уверен, что человек, который способен столь самоотверженно переносить невзгоды, проявит такое же душевное величие и в дни благоденствия, ибо дух, не впавший в отчаяние от бедствий, не утратит равновесия и от свалившихся на него жизненных щедрот.
– Если бы небесам угодно было подвергнуть меня такому испытанию, – воскликнула Амелия, – то, думаю, или по крайней мере надеюсь, что я сохранила бы подобающее смирение.