Америциевый ключ
Шрифт:
Ганзелю пришлось признать, что Греттель права. Геноведьмы всегда правы – это одна из тех черт, что мешают им общаться с нормальными людьми.
– Подведем итог, сестрица. За камином у старого «шарманщика» находится ад. А ключ от ада - у сбежавшего человека-растения.
Греттель выразила согласие простым кивком.
– Не только ключ. Он прихватил с собой несколько пробирок из коллекции. Так что по Вальтербургу в прямом смысле слова разгуливает живая бомба, нашпигованная генетической шрапнелью.
Некоторое время они оба молча разглядывали испятнанный ковер.
– Я не
– И я, братец. Наверно, ужасно неудобно включать микроскоп, когда ты головастик.
– Значит, нам надо поймать это полено, пока оно не уничтожило город. Знать бы еще, что у него на уме!
– Здесь я ничем не могу тебе помочь, - Греттель стиснула губы, - Я наблюдала за развитием этого существа лишь первые несколько месяцев, когда его органы только формировались. Я не знаю, как оно мыслит, не знаю, как оно чувствует, не знаю, какие инстинкты достались ему по наследству. Проще говоря, я не знаю о нем ровным счетом ничего.
Ганзель хотел было съязвить на этот счет, но не стал. Совершенно бессмысленно было испытывать терпение Греттель и корить ее за сделанную много лет назад ошибку. Тем более, что она едва ли была способна испытывать муки совести.
– Хорошо… - пробормотал он, - Хорошо… Может, все не так скверно, как нам кажется на первый взгляд? Если верить папаше Арло, этот Бруттино – малый наглый и хитрый, но, кажется, не очень-то жесток? Вспыльчив, импульсивен – у подростков это встречается. Видимо, как у тех, что созданы из плоти и крови, так и у деревянных. Допустим, он просто выкрал ключ с пробирками, чтобы покрасоваться перед приятелями. А спустя день вернет их приемному отцу…
– Или же продаст на черном рынке и то и другое, - безжалостно сказала Греттель, - Подростки падки на золото и редко любят влачить существование подмастерья бедного «шарманщика». То, что нам кажется вратами ада, Бруттино может видеться горой золота. И так оно, в сущности, и есть. Прошли уже сутки. Возможно, наш деревянный человек сидит сейчас в какой-нибудь таверне и торгуется за америциевый ключ. И всем нам остались считанные минуты.
Ганзель молча принялся одеваться.
Натянул на ноги потертые кожаные ботфорты, поверх камзола набросил уличный плащ, тяжелый, едко пахнущий, серый от бесчисленных кислотных дождей. Но самое главное хранилось в закрытом сундуке. Который уже очень долго не отпирался, судя по жалобному скрипу медных петель. Однако на его содержимом бездеятельность. Заботливо пропитанный маслом и переложенный ветошью металл радостно сверкнул полированной поверхностью, почувствовав властную руку хозяина. В сундуке находилось то, чему Ганзель безоговорочно привык доверять даже в мире, полном генетических чар и невидимых опасностей. Кое-что настолько реальное и зримое, что ничего реальнее и зримее в мире попросту не существовало.
Если что-то неподвержено тлетворной генетической деформации, так это металл.
– Слишком поздно для прогулки, - заметила Греттель, наблюдая за тем, как он проверяет курки мушкета и загоняет в стволы свежие сухие пыжи, - Уже темнеет.
– Тем лучше. Некоторые вещи проще находить в темноте. Правда, до сих пор я слышал это от охотников, а не от дровосеков…
Он даже не заметил,
– Братец, - произнесла она с непонятным выражением лица.
– Чего?
– Тебе не стоит искать Бруттино ночью в городе. И одному.
– Вот еще! – он усмехнулся, обнажив полный набор акульих зубов. С годами они потеряли былой блеск, но все еще способны были впечатлить.
– Вальтербург опасен.
– Не больше, чем обычно, - ему оставалось лишь пожать плечами, - Что изменилось?
Он слишком поздно вспомнил, что геноведьмам незнаком такт, как и представления о вежливости, принятые среди людей.
– Ты изменился, - безжалостно произнесла она.
Она была права. Но он сделал вид, что удивлен.
– Неужели я выгляжу беспомощным стариком?
– Тебе тридцать пять лет. Это значительный срок для твоего организма.
– Неужели я уже слишком слаб даже для небольшой прогулки?
Она никак не отреагировала на шутку.
– Твои физические показатели уже не те, что в молодости. Мышечный тонус, скорость реакции нервной системы, выносливость… Тебе надо беречь свое тело.
В чьих-нибудь устах это звучало бы заботливо и даже трогательно. Но Греттель плохо владела человеческими интонациями, чаще всего обходясь без них. От нее это прозвучало сухим предупреждением. И Ганзель задумался, как задумывался уже сотни раз за последние годы – что испытывает сейчас его сестра? Колеблются ли внутри нее какие-то жилки, или ее предупреждение – не более чем забота о ценном приборе, который стоит поберечь на будущее?
– Буду беречь, - сказал Ганзель серьезно, но на пороге все же подмигнул ей, - Я – старая хитрая акула, сестрица, а старых акул не так-то просто сожрать.
* * *
Когда он вернулся, рассвет уже превращался в день. Грязно-серые потеки на небе быстро таяли. Остатки ночи, будто растворенные в концентрированной солнечной кислоте, стекали за крыши домов. Ганзель чувствовал себя, как уставший уличный кот, возвращающийся после долгой гулянки. Ломило от непривычной нагрузки спину, гудели утомленные уличной брусчатой колени, а ночная сырость до сих пор оставалась в легких, сотрясая их время от времени кашлем.
«А ведь когда-то это было не сложнее легкой прогулки, - подумал он, поднимаясь на крыльцо, - Досадно. Слишком много прожитых лет за плечами. Греттель права. Мое тело, надежный и не знающий сбоев механизм, тоже постепенно ветшает. И заплатку на него не поставить».
В прихожей он надеялся почувствовать доносящиеся с кухни запахи кофе и мяса, но почувствовал только запах сухой домашней пыли. Кажется, печку сегодня вовсе не растапливали. Спустя несколько секунд он понял, отчего.
Судя по всему, кухарка попросту не решилась войти в дом, обнаружив в гостиной неподвижно сидящую в кресле фигуру, уставившуюся невидящим взглядом в пустоту. Обслуга всегда ужасно пугалась, обнаружив госпожу геноведьму где-нибудь за пределами ее лаборатории. Настолько, что предпочитала вовсе не попадаться ей на глаза.