Американский принц
Шрифт:
Как я могу соперничать за любовь Грир с таким человеком? С королем?
И как я могу соперничать за любовь Эша, когда он, наконец-то, имеет то, что всегда хотел, — человека, который по-настоящему покорен и гибок, которого не нужно уговаривать или принуждать к тому, чтобы стоять на коленях или служить? Независимо от того, насколько в конечном итоге мне все нравится, и, как сильно мы оба наслаждаемся борьбой, Грир всегда будет лучше ему подходить. С ней ему будет легче.
Я глубоко вздохнул.
Я:
Пауза. Интересно, было ли ему больно, что я не ответил чем-то более эмоциональным, поделился ли он этим с Грир.
Он уже должен привыкнуть к тому, что я его разочаровываю. Я достаточно долго это делал.
Наконец приходит:
Эш: Их пропагандистская машина, кажется, шевелится, но ничего конкретного и никакого движения войск. Мелвас остается в том доме, где удерживал Грир.
Хотелось бы, чтобы мы могли сбросить на него бомбу прямо сейчас, снести этот дом — и его хозяина-недочеловека — с лица земли. Но мы не можем, и новый договор Запада с Карпатией прямо запрещает наступательные военные действия, если Карпатия не нападет первой. Мелвас не может вести войну за свой потерянный «приз», хотя мне бы очень хотелось, чтобы он попытался, тогда мы могли бы его уничтожить.
На экране телефона появляются три точки, затем исчезают, словно Эш хочет что-то сказать, но затем отказывается от этой мысли. Потом точки появляются снова.
Эш: Мы обнаружили следы чужого вредоносного ПО на ноутбуке Грир. Похоже, что у него карпатское происхождение, хотя мы пока не знаем точно. Но нам известно, что оно было установлено несколько дней назад… после того, как она вернулась.
Начинаю дрожать от ярости из-за беспокойства, когда печатаю в ответ:
Я: Для него это не конец, Эш. Он одержим ею, и снова попытается ее похитить.
Эш: Я не предоставлю ему такого шанса.
Я слышу в голове его твердый голос, пока читаю эти слова.
Когда кладу свой телефон, руки все еще трясутся. Неужели, Эш не видит, что этот шанс не имеет для Мелваса значения? В первый раз они прошли мимо Секретной службы, чтобы ее похитить, почему я должен верить, что сейчас она в большей безопасности? Он не видел, как она находилась в ловушке у этого монстра, не видел на ее лице выражения мрачного смирения, не понимал, что она лишь чудом избежала зверства по отношению к себе.
— Эмбри?
Я смотрю, как молодой человек выходит на балкон. Он высокий и стройный со спутанной массой блестящих черных кудрей на голове, юный и из-за своих безукоризненно правильных черт лица — выглядит как молодой рыцарь из картины прерафаэлитов. (Примеч.: Прерафаэлиты — направление в
— Привет, — говорю я, улыбаясь ему. — Как дела? Твоя мама здесь?
— Она привезла меня на выходные. Она изменила свое исследование со структурного расизма в сообществе пенсионеров на структурный расизм в местных братствах, а я отказался быть ее ассистентом в этой поездке.
Лир произносит слово «братства» с таким же презрением, что и слова «бандюга», «Nickelback» и «индейка». Я смеюсь из-за презрения, написанного на его таком молодом лице.
— Знаешь, а я состоял в братстве в Йеле, — говорю я ему. — Братства не так уж плохи.
Он смотрит на меня серьезным и пронзительным взглядом, словно теперь я для него совершенно незнакомый человек. По какой-то причине выражение его лица заставляет меня почувствовать ностальгию по чему-то, хотя я не знаю по чему именно. Возможно по своим четырнадцати годам и по той уверенности во всем, что ненавидишь, и во всем, что любишь. По ощущению того, что все взрослые, которые тебя окружают, ничего не знают о твоем абсолютно оригинальном и сложном внутреннем мире.
— Да и, какому парню твоего возраста не хочется проводить выходные в университетском городке? Знаешь, там есть не только братства. А еще и женские общества.
Лир закатывает глаза.
— Это тоже не лучше, — объясняет он мне, как идиоту, заставляя меня снова засмеяться. — Плюс сейчас лето, так что в любом случае в кампусе практически нет людей. А я бы там находился с матерью.
— Полагаю, это повредит твоей игре с девушками из колледжа… или с мальчиками?
Лир пристально смотрит на меня, серьезно нахмурившись.
— Это личное.
Его суровое выражение лица усиливает мою ностальгию — или дежавю?
— О, да ладно, ты можешь мне сказать. Я знаю, что ты слышал рассказы о моей распущенной юности, тебе, конечно же, не стоит стесняться, так как ты знаешь все, что я делал. Все еще делаю, — поправляю я, вспоминая, что недавно я плохо себя вел.
— Я не хочу легкомысленных привязанностей, — с достоинством говорит он.
— Ты подросток. Ты должен хотеть только этого.