Амфитрион
Шрифт:
Тем временем папа подошел к окну и посмотрел на рассвет, занимавшийся снаружи, за краем горы, на которой стоял дом. Время Созидания было на сегодня окончено, и он боялся, что не успеет исполнить свою необычную работу до того, как придет срок. Митя тоже выглянул в окно из-за папского плеча и понял, что это не просто «дом», а укрепленный боевой замок.
Дверь открылась, и вошел камерленго, привычно не видящий девушки, обнажившей во сне не самые целомудренные части тела.
– Доброе утро, ваше Святейшество, – склонился он. – Экипаж в Рим ожидает.
– Вновь покидать родные стены, – пробормотал папа так тихо, что услышал его лишь Митя, слышавший все. – Кто знает, суждено ли мне сюда вернуться вновь?
Тогда Митя понял и возблагодарил всех, кто только мог его услышать, за то, что в свое время ему пришлось написать курсовую работу по средневековой истории папства. Родными стенами Александра были стены замка Хатива в Валенсии. И возможно, что плоть его больше туда не вернулась; но вот кровь… кровь, в этом Митя был абсолютно уверен, повиновалась зову могущественного маяка семьи вновь, и вновь, и вновь.
Вооруженный четкими указаниями госпожи Луковой и последовавшим за ними сном, Митя полетел догонять Заказчика. До Валенсии он добрался обычными перекладными самолетами, но вот попасть оттуда в Хативу было куда сложнее. Испанцы (вернее, валенсийцы) неискренне улыбались и предлагали в компенсацию туры по местам боевой славы своего национального героя Сида Кампеадора и поездку подальше – в высокогорный монастырь Монтсеррат. В офисе Hertz в аэропорту, где Митя собрался взять напрокат машину, вежливо выяснили, куда направляется синьор Дикий, пощелкали клавишами, пошелестели бумажками и через пару минут учтиво развели руками: свободных машин нет, увы. Попробуйте завтра, а пока воспользуйтесь комплиментарной экскурсией по Валенсии с личным водителем…
– А нельзя ли мне поехать с ним на экскурсию в Хативу? – невинно поинтересовался Митя.
– Увы, синьор Wilde, – напряженно улыбнулся ближайший херцевский кабальеро, – услуга включает в себя только экскурсии по Валенсии и ближайшим окрестностям.
Митя от всего сердца поблагодарил новых друзей из валенсийского «Херца» и клятвенно пообещал зайти завтра. Выйдя из аэропорта, он побродил по городу, на всякий случай проверил, не следят ли за ним продажные шлюхи мирового рент-а-карного бизнеса, на скорую руку проглотил в ресторанчике «Дон Родриго» джентльменский набор из гаспачо и паэльи (климат Валенсии позволяет есть холодные супы и горячую паэлью даже в декабре), присмотрел себе какого-то подозрительно выглядящего махо и небрежным жестом специалиста по ковбойским фильмам показал, что не прочь угостить его текилой. Махо кое-как говорил по-английски, и Митя счел это добрым знаком. Как только Хесус достаточно напился красной валенсийской граначи (он со всей очевидностью предпочитал ее текиле), Митя послал его в офис компании Ogarev за машиной – для поездки всего лишь в Торренте, на запад от Валенсии, а не на юг, где находилась желанная Хатива.
Через полчаса Хесус вернулся. Под левым глазом у него быстро наливался желвак, а на всем теле лежала некая интернациональная печать недоумения. Пробормотав что-то, в чем Митя разобрал только слово Anfitrion («Хозяин»), произнесенное с заглавной буквы, Хесус возвел глаза горе, красноречиво изобразил, что за беспокойство можно было бы добавить на угощение и намекнул, что пришло время крепкого. Митя повиновался.
Хозяин, значит. Чего-то в этом роде можно было ожидать. Тем хуже. Если уж сражаться за честь прекрасной дамы, то с драконом, а не с пьяным солдатом. Эх…
Митя все-таки заночевал в Валенсии. Половину следующего дня ему пришлось убить на то, чтобы скрыться от Хесуса, пытавшегося что-то безвозмездно объяснить (сегодня почему-то по-валенсийски), и повсюду мерещившихся ему инфернальных агентов Hertz и Ogarev. Во время сиесты он отыскал на окраине города мальчишку на «фиате», произведенном в прошлом тысячелетии, посулил златые горы, половину которых отдал задатком, и отправился в Хативу. В постоянном обеспокоенном бормотании парня (водителя звали Рамоном) Митя с трудом разобрал несколько понятных слов – что-то про юность и безопасность. Хозяин Хативы, дескать, детей не трогает. «Сколько ж тебе лет, – подумал Митя, ребенок ты эдакий, – шестнадцать? Семнадцать?» Что-то подсказывало Мите, что таинственный «хозяин» при надобности съел бы и шестнадцатилетнего подростка. Помимо этого соображения, в пути Митя успел отдаться и тяжким этимологическим думам: он осознал, что слово anfitrion, которым местные называли хозяина, наверняка происходило от фиванского военачальника Амфитриона, воспитателя Геракла, и означало «угрожающий обеим сторонам». «Охохонюшки», – сказал Митя вслух. Это вызвало новое нервное словоизвержение со стороны водительского сиденья.
Дорога из города Хатива шла к старому замку наверх, и по мере приближения к цели Мите становилось все больше не по себе. Кажется, он вознамерился сражаться с драконом на его территории – то есть по правилам, которые дракону были ведомы куда лучше, чем Мите. За границами города им не встретилось на дорогах ни одной машины, азимняя темнота изготовилась, того и гляди, кинуться на старенький «фиат». В редких поселениях по дороге людей было видно немного, и все они провожали «фиат» Рамона долгими взглядами, полными искренней заинтересованности. Почему-то это не вселяло храбрости. Однако наш искатель приключений успел заметить и удивиться, что едва ли не безлюдная местность выглядела неожиданно благополучной и ухоженной, а дорога имела отличное покрытие – хоть гоняй по ней Формулу-1.
И тут они доехали до стены. Стена тянулась налево и направо сколько хватало взгляда и была совершенно прозрачной. Рамон изумленно начал тормозить. Ворот в стене не было, с изящной простотой природного явления она пересекала чудесную дорогу, словно была рекой или опустившимся ночным туманом. Митя, не сказав Рамону ни слова, открыл дверь и вышел наружу. Воздух вокруг был упоителен, и Митя вдохнул так, как будто московская зима, из которой он примчался в Испанию, тянулась для него две-три жизни. Такого нежного травяного медового запаха не было ни в Мадриде, ни в Валенсии, ни по дороге, когда они останавливались размяться и перекусить.
Сочетание долгожданного аромата благословенной цветущей земли и осознание того, что аромат этот принадлежал застенному пространству и донесся до Рамонова «фиата» лишь потому, что тот чуть не разбил старый нос о прозрачную преграду, наполнило Митю… грустью. После дней и ночей с приступами отчаяния, стыда и злобы, приливами свирепой жажды крови и уничтожения, на него опустилась такая неподъемная глыба грусти, что мистер Дикий, привычно ощутив распухший комок в горле, вернулся к Рамону. Он отдал отважному водителю вторую часть золотых гор, так и не говоря ни слова, забрал с заднего сиденья свою минималистскую сумку, прижал к груди черную папку, которую не выпускал из рук всю дорогу от Нового Арбата до Хативы, и пошел вдоль стены. «Фиат», прощально рыкнув, с готовностью сдал назад, развернулся и спустя минуту-другую исчез из вида. А Митя, которому, по-видимому, предстояло заночевать тут, под этим синеющим небом, подошел к стене там, где за ней цвел какой-то невероятной красоты куст с белыми ласковыми цветами, прижался к прохладной преграде руками и лбом, чтобы получше разглядеть это чудо… и прошел.
От цветущего куста («…камелии», – вкрадчиво подсказал флорист внутри, вспомнивший недавнюю иллюстрацию рецензии на «Травиату» в родном журнале) столбового тракта к замку не было. А замок все-таки был виден – наверху горы, старый, неприветливый, готовый отражать осады. Тянулась к нему по холму и подъездная дорога, прикрытая не менее мрачными и очень серьезными стенами, через равные промежутки усаженная зубцами. «Просто китайская стена какая-то», – подумал Митя, но быстро понял, что оборонительные стены во всем мире приблизительно одинаковы: тянутся по высоткам и позволяют простреливать низлежащую землю. Мите пронзительно захотелось, чтобы его, очень хорошо различимого на этой совершенно плоской и не заросшей лесом местности, со стены или из замка никто не простреливал. Заходящее солнце, из любопытства замедлившее схождение за холм, с готовностью вызолотило одно высокое окно в цитадели – как будто там зажглось другое светило, гораздо более яркое, чем уходившее спать. «Там Александр писал свой трактат», – решил Митя и пошел на свет.