Амнезия "Спес"
Шрифт:
— Тоже музыканты? — подал голос я, вызывая Яна на прямой ответ, а то было ощущении, что он тарелке рассказывает.
Своего добился. Тот взглянул на меня и помотал головой:
— Не, в школе же не только музицированию учат, но и актерскому мастерству. Первый мой сосед, Арч, когда мы остались одни, о втором сказал, пренебрежительно так: «- Урод, но кривляться неплохо умеет». А этот второй — Адам, стоило Арчу выйти, насмешливо на меня так посмотрел и говорит: «- Еще один кукленок для нашего Дольфи прибыл. Ты, чмо волосатое, хоть петь-плясать умеешь, или только зенками блымать? Смотри, ночью не спи крепко, а то Арчик тебе мордочку-то лезвием подправит. Он ревнивый».
— Чего? — не понял я.
— Вот
Я прифигел… Ян всхлипнул, что ли при этом?! А тот продолжал, глядя уже куда-то в сторону, а не в тарелку даже.
— В общем, весь день у меня прошел, как во сне… еще счастливом. Вокруг — красота, на камбузе еды вкусной — валом, музыка и песни отовсюду доносятся. А вот поздно вечером, когда уж освещение в общих отсеках на ночное перевели, за мной пришел помощник маэстро и сказал, что тот меня ожидает. Арч тут же надулся, Адам сплюнул пренебрежительно, за что оба удостоились неодобрительного выговора помощника Роба. Ну, а я, опять же, как дурак, подумал, что маэстро оказывается такой замечательный человек, что, не сумев выкроить для меня минутку днем, теперь готов даже отдыхом для нашего разговора пожертвовать!
Под эти слова Ян поднял глаза и впился в мое лицо настороженным взглядом. Не понимая, что он там ожидает найти, я мордуленцией замер, стараясь, чтобы кроме спокойного интереса она ничего не выражала.
— В том же радостном настроение, в котором провел весь день, я и пошел за помощником Робом в каюту маэстро, — меж тем, видно не высмотрев у меня на лице ничего для себя опасного, Ян продолжил рассказ. — Меня, почему-то, провели не в кабинет, как я ожидал, а сразу в спальню. А там все такое необычное было: какие-то оборки воздушные, цветы живые букетами, низко свисающие лампы, дающие притушенный, мягкий свет. Короче, я опять рот раззявил и сообразить с ходу, что дело тут нечисто, не смог. А сам маэстро меня и того больше поразил своим видом — одет он был в такой балахон расписной, какой я только на актерах, играющих женщин, на сцене в постановках видел. Только он, конечно, без покрывала на голове был, да и сам балахон прям на голое тело у него одет оказался — грудь висящими складками в распахнутом вороте выглядывала. Я, почему-то, только тогда и увидел, что маэстро, мужик-то жирный и потеет сильно, а до этого как-то и не замечал… млел от слов его хвалебных и превозносил в мыслях своих.
На этом Ян остановился, поковырял ложкой в тарелке и тяжко повздыхал, прежде чем продолжить:
— Он меня, обалдевшего, принял ласково, велел в кресло садиться, протянул стакан с чем-то неизвестным, но вроде сладким… потом-то я понял, что это спиртное… а тогда хлебал, аж причмокивал… дурак. И невдомек мне было, что это вкусное по башке шандарахнуть может и последние мозги отбить. А маэстро еще и речь завел сла-аденькую: «- Милый мой мальчик, талантливый, голосок — как у птички! Дольфи будет любить тебя больше всех — ласково, нежно, а потом самого знаменитого артиста на весь Корабль из тебя сделает!» Все это вместе по голове как жахнуло! И хорошо мне так стало, что и маэстро вроде толстым не казался уже, и жизнь подле него представлялась, состоящей из одних только радостей…
Тут приятель всхлипнул опять, но потом весь подобрался и дальше, хоть и понизив голос до шепота, заговорил зло и резко:
— А потом — ра-аз! И не в кресле я уже сижу, а к нему прижимаюсь. Притом, балахон у него распахнут совсем и он под ним действительно голый! И это… противно мне в первый момент почему-то не было, это сейчас вспоминаю, и блевать тянет, а тогда, от его волос на груди и писюна, здорового, как… огурец… трущегося по моему животу, щекотно стало … и смешно поэтому.
«Опять «как огурец»!», — мелькнуло у меня
— Но в себя пришел быстро, — продолжал меж тем приятель, — от того, что осознал вдруг, что и сам я стою со спущенными до колен штанами. А он в тот момент зачем-то свой язык мне в рот запихивать принялся! Испугался до жути и тут же почувствовал, что руки, шарящиеся по мне, у мужика мокрые и липкие, из-за рта воняет, а писюн ненормальный с виду… и совсем несмешной. Я отпихнул его и рыпнулся назад, а там кресло, ну, я с разлета и угодил в него, как в ловушку! А маэстро навис надо мной — руки уперты по сторонам, брюхо провисло до моих коленей и писюн огурцом стоячим туда-сюда по нему елозит, какую-то гадость размазывает! — тут Ян глаза поднял и впился злым взглядом мне в лицо, выражение которого я видно удержать не смог. — Что, Хвост, противно тебе?! Так это у тебя воображение просто хорошее, а я там был!
И он ка-ак шмякнет ложкой по тарелке с размаху! Во все стороны крем брызгами и ягодки горохом!
— Э-эй, парень! — заорал пацан за прилавком. — Ты чё хулиганишь?! Я щас храна позову! — и ринулся к дверям.
От его воплей я пришел в себя, картинка с жирным мужиком перед глазами померкла и, поняв, что надо спасать положение, кинулся парню наперерез.
— Слышь, приятель, не стоит звать хранов, — попросил его, заступая дорогу и попутно обтираясь от своей порции разметанной по сторонам выпечки, — я тебе вот десятку серебра дам… за уборку там, за испуг, — и покрутил у него перед носом монетой.
Не знаю, сколько парень получал за свою работу, а может и вовсе еще в учениках ходил и за харчи пока вкалывал, но мой беленький кред его впечатлил:
— Ладно, уболтал, — кивнул он, — ваше счастье, что время неходовое и посетителей, кроме вас, нету, — и, взяв денежку, вернулся на свое место.
А я потопал к нашему столу.
Белый, видно вытряхнув в психе весь свой запал, опять сидел, скукожившись, и размазывал ложкой по тарелке то, что на ней еще оставалось. Но говорить продолжил сразу, как только я приземлился на стул, но вот голос его теперь был блеклым каким-то, безэмоциональным:
— Прости, Хвост… так получилось, уж больно у тебя лицо стало такое… блевотное что ли. Но я понимаю — теперь-то, я тоже без тошнотиков это вспомнить не могу. А тогда испугался. Маэстро песен про мои голос и кудри больше не пел, а орать принялся. Дескать, такой крысенок мелкий, как я, место свое знать должен! А он-то, такой великолепный, меня засранца облагодетельствовал, и я теперь ему обязан! А сам, пока я офигивал от страха, еще спиртягу эту сладкую в меня заливал… а я с того страху — пил. Только и помню уже по финалу, как он меня за шиворот с кресла вздернул и мордой в кровать уткнул, а сам сверху навалился — из меня аж дух вышибло!
Ян опять размахнулся, но в последний момент полет ложки притормозил и просто с чувством припечатал ее к тарелке:
— Прости… как вспоминаю, так орать и бить все вокруг хочется!
— Так может, не надо больше об этом говорить? — подал голос я.
— Надо Хвост, надо. Мы вон жили в интернате и правда, как крысята в гнезде — сытые, в тепле, в заботе. Ну, иногда учителя лупанут плеткой разок, так ведь за дело — за непослушание. Сами себе проблем искали — с четверошниками в драки ввязывались, в торговые ряды сбегали. А потом, раз — и опять в гнездо, и что там за стенами творится на самом деле, нам пофигу было. А так-то, все вырасти мечтали, думали: выйдем и жизнь свою в собственные руки возьмем! И ведь ничегошечки мы о той взрослой жизни не знали, верили в то, что в нас вдалбливали: «- Способности свои развивайте, чтоб для пользы Корабля пригодились, и все у вас чудненько будет!». А что стоит выйти из «гнезда», а там «стая голодная», где каждый пузо свое… и писюн лишь порадовать хочет, ни разу не упомянули…