Амнезия "Спес"
Шрифт:
Последним, с кем я встречался, был Белый Ян. И его я тоже не узнал…
Притом, не узнал, даже когда он подошел к столу, за которым я его ждать уже устал. Да и как можно было в бледном, лысом, с кислой рожей пацане с ходу разглядеть того вечно улыбающегося красавчика, каковым мы привыкли видеть его?!
— Что с тобой случилось?! — брякнулось вместо «привет», после того, как он меня окликнул.
Ян с размаху шмякнулся на стул напротив меня и, не поднимая глаз, тихо сказал:
— Вот, так и знал, что ты это спросишь… хотел даже не приходить.
— Конечно, спрошу! Ты себя видел?! И что значит, хотел не приходить?!
— Да
— Чего?! Я не понял, ты вообще о чем? — попытался я вникнуть в его тихий лепет. — Причем здесь «где-то там считается»? Тебе — фигово, это-то я вижу! Прошла всего неделя, как мы расстались, и ты, топая наверх с Сэмом, был всем доволен! Ты радовался! Твоя мечта попасть в обучение в эту… как ее… творческую мастерскую… самого, как его… маэстро Адольфини, сбылась.
С трудом, но я вспомнил, как все это произносится, поскольку не так давно Белый нам все уши прожужжал и этим Адольфини, и его школой, в которую далеко не всех берут. Притом «жужжал» Янчик об этом, не просто не закрывая рта, но и чуть не повизгивая от восторга. Теперь-то, что?!
— Рассказывай, давай, все по порядку!
— Оно тебе надо? — Ян и вовсе повесил голову, чуть не утыкаясь носом в стол. — Мы ж теперь не в одной каюте живем. Мне вот сказали тут недавно, что главный принцип взрослой жизни: «Каждый за себя». А обременять других своими проблемами — дурной тон.
— Чего?! — опять прибалдел я. — Ты совсем дурак, что ли?! Вот тот, кто так говорит, пусть и живет сам за себя! А ты, — я положил на тарелку самое, наверное, навороченное пирожное с общего блюда и подсунул ему под висящий над краем стола нос, — жуй, давай, сладкое, говорят, мозгам помогает. А то всякую фигню думаешь тут зачем-то! Рассказывай, говорю, что у тебя произошло.
— Угу… — кивнул он и, взяв ложечку, запустил ее в пирожное.
Несмотря на его, вроде согласное «угу», Ян так и не заговорил, а принялся цеплять помаленьку крем и есть.
Я же сидел и терпеливо ждал, пока он соберется с мыслями. А параллельно разглядывал его. И, чем пристальней я это делал, тем больше убеждался, что друг мой изменился куда, как сильней, чем мне показалось на первый взгляд.
Да, лысая башка его сразу кинулась в глаза, но не срезанные светлые кудри сами по себе делали облик приятеля таким незнакомым, и даже не отсутствие привычной улыбки. А весь образ — в целом, теперь как будто принадлежал другом человеку.
Все в нем было уныло — ровно наоборот от того Яна, каким мы привыкли видеть его. Уголки губ всегда смеющегося рта — опущены, темные тени под скулами пролегли там, где мы привыкли видеть румяные щеки, и плечи, не просто ссутулены, а как-то даже вывернуты в обратную сторону. Ну, и отсутствие волос, конечно, добавляло гадостного вида, выставляя напоказ, оказавшимися немного лопоухими уши и тонкую, как у изросшегося цыпленка, шею. Да, я как-то видел таких на отработке, на курячьей ферме — бегали они там, несуразные и несчастные с виду.
А уж когда Белый поднял на меня взгляд, мне и вовсе стало тошно. Глаза его, раньше ясно голубые и искрящиеся, теперь показалось, даже поменяли цвет и стали мутно-серыми. Ну, а выражение их, тоскливое и какое-то болезненное, и вовсе зашибло меня.
— Ладно, я расскажу, — наконец-то выдавил Ян из себя, — только сразу предупреждаю — противно это все. И если
Тут я и вовсе напугался:
— Говори уже! — рявкнул так, что даже парень за прилавком, натирающий посуду, подскочил и на нас вытаращился.
— Как ты правильно сказал, я был счастлив, когда в день нашего отбытия из интерната отправлялся наверх, в рубку, — наконец-то, начал тихо говорить Ян. — Помнишь же, что мой голос и умение схватывать мелодии оценили уже давно?
Я согласно кивнул, но ничего не сказал, боясь перебивать и так, долго не решавшегося заговорить приятеля.
— К нам в интернат приходили двое учителей. Один обучал нас, мальчишек, которые были склонны к музыке, петь, а другой, играть на гитре. Ну, я рассказывал… так вот, тот, что учил на инструменте играть, был строгим и спуска нам не давал, мог и по пальцам щелкнуть, если мы что-то не то выводили. А вот учитель Кен к нам мягко всегда относился, хвалил много, по голове гладил… особенно часто меня. И все приговаривал: «Какие ж у тебя чудесные волосы! Береги их, не давай стричь часто», — писклявым голосом, растягивая слова, протянул Ян, видно передразнивая того Роджера. — А я, как дурак, радовался, гордился своими волосами, убегал, когда к нам в интернат барбера звали.
— Это помню, — хмыкнул я, как вживую вспоминая, как терялся всегда воспитатель Тод, когда одного подопечного недосчитывался.
— Он же, учитель Кен, рассказывал нам и о маэстро Адольфини, в школе которого тоже когда-то учился, а потом долго служил в труппе его театра. Учитель-то Самуэль, это который с гитрой, почти никогда ничего о своей школе нам не говорил, гонял только — почем зря, и все. Так вот и получилось, что к выпуску я только и мечтал, чтобы быть причисленным именно к творческой мастерской маэстро Адольфини. Но вообще-то, на Коробле пять таких мастерских. Из них две находятся в рубке, а три на нижней палубе. И на отборе в комиссии сидят все маэстро, которые ими руководят.
— Это я тоже помню! Ты полгода нам жить не давал, пока на этой комиссии тебя не отобрали туда, куда ты хотел. По делу рассказывай, — поторопил я его.
— Я ж и говорю! Кто захочет на нижней палубе оставаться, когда можно сразу в рубку попасть? — вопрос вроде подразумевал нечто хорошее, но мой приятель под него стух еще больше.
Я только угукнул.
— Вот и я — как все… дурак, даже не постарался узнать хоть что-то о мастерской маэстро Стивена, то есть, о второй школе, что находится наверху. Все улыбался маэстро Адольфини, как мне учитель Кен подсказывал. Считал, раз к одному маэстро подход знаю, то этим, и воспользуюсь — какая разница, в какую школу из двух попасть, главное — в рубке оказаться.
— Не пойму, в чем косяк? — удивился я. — Идея-то правильная.
Ян глянул на меня исподлобья, покривился и опять уткнулся взглядом в разворошенное на тарелке пирожное.
— Вот и я косяка не заподозрил. Маэстро ожидаемо выбрал меня, и потопал я в положенный день наверх, весь из себя такой счастливый и довольный. И сначала все было хорошо… просто отлично. Каюта на троих, свой гальюн при ней, матрас мягкий — жопа чуть не до пола проваливается, белье постельное в цветочек, полотенца и того лучше — не трут, а гладят. В соседи мне достались два пацана, года на два-три постарше. Один с черными кудрями, чуть не до пояса, а второй обычный — взглянешь, от наших, интернатских, не отличишь.