Амнезия
Шрифт:
Внутри было тихо и не слишком людно: обычный вечер четверга. Джеймс уселся за столик в углу и заказал пинту горького. Затем открыл книгу и взялся за рассказ «Funes El Memorioso» [3] — историю о человеке, который помнил все на свете. На середине первой страницы у Джеймса возникло странное чувство, будто за ним кто-то наблюдает.
Джеймс оторвал взгляд от книги. Из-за соседнего столика поднялся незнакомец.
— Не возражаете, если я к вам подсяду?
Лицо высокого сутулого мужчины показалось Джеймсу знакомым, но
3
«Фунес, Помнящий» (исп.).
— Отчего же, прошу.
Мужчина сел. От него сильно пахло табаком. Незнакомец носил старомодный коричневый пиджак в унылую клетку, один вид которой вгонял Джеймса в тоску.
Незнакомец был слегка навеселе, но речь выдавала человека образованного. Джеймс так сосредоточился, пытаясь вспомнить, где видел этого хмурого человека раньше, что не расслышал первой фразы собеседника — наверное, что-нибудь о политике? Наконец до Джеймса дошло.
— Вам когда-нибудь говорили, как вы похожи на Филиппа Ларкина? — воскликнул он.
— На этого болвана? — к удивлению Джеймса, хмуро откликнулся мужчина в клетчатом пиджаке.
— Вы были знакомы?
— Знаком? С этим ублюдком? Да я и есть Филипп Ларкин!
— Филипп Ларкин умер, — уверенно заявил Джеймс, хотя стоило ему произнести эти слова вслух, как он тут же усомнился в их правдивости. Не то чтобы Джеймс не был уверен в том, что сказал, но пугающая возможность разговора с мертвецом выбивала почву из-под ног.
Казалось, незнакомец приготовился рассердиться, но секунду спустя его настроение сменилось.
— Ну разумеется, умер. В восемьдесят пятом.
— Так я и думал, — облегченно вздохнул Джеймс.
Некоторое время незнакомец молча потягивал пиво.
Затем, уставившись в пространство, произнес:
— Сначала они вырезали ему пищевод. Хирург сказал, что в его внутренностях обнаружилось скопище отвратительных разложившихся тканей. Ларкин подумал, что это неплохое описание для его жизни. Хирург обещал, что после операции он станет как новенький, но не сдержал обещания. Ларкин остался тем же жалким мерзавцем, которым был всегда. Шестидесяти двух лет, на краю могилы. За окном зеленели деревья, небо синело, солнечные лучи играли в траве, и все это было таким живым и в то же время таким чуждым, что казалось Ларкину представлением живой картины: «Мир, который ты готов покинуть» или еще хлеще: «Вот он, смысл жизни (а ты, болван, его прошляпил)».
— Простите?
— Ларкин знал, что его время уходит, знал с ранней юности, но все же из последних сил цеплялся за жизнь. В частной клинике, где он лежал, на выпивку смотрели сквозь пальцы, и виски помогало Ларкину коротать вечера. Однажды ночью он так надрался, что захлебнулся собственной блевотиной. Впал в кому. Нет, подробностей он не помнил: только как проснулся на новом месте, боль, общую палату в муниципальной больнице, чужие люди вокруг, полный запрет на выпивку. О,
— Кажется, вы хорошо знали Ларкина, — заметил Джеймс.
— Я наследовал ему после смерти.
— Простите?
— Я университетский библиотекарь.
— Ах вот оно что. Вы приняли его должность!
— И все остальное. Перешло ко мне вместе с должностью.
— Остальное?
— Старые рукописи, дневники, фотографии. Его память.
Джеймс рассеянно кивал, пока до него не дошли последние слова библиотекаря.
— Вы сказали «память»?
— Чтобы сохранить его мысли и жизнь для потомков.
— Э… а как это случилось?
— Уже не помню.
— Понятно.
Повисла долгая пауза. Джеймс пригубил пиво и опустил глаза на свой том. Библиотекарь молчал, глядя куда-то мимо Джеймса, который приготовился снова открыть книгу, потом тихим усталым голосом продолжил:
— Вам не понять. Всех событий его жизни я не помню, так, всплывают отдельные фрагменты. Его воспоминания приходят ко мне, когда я засыпаю или, наоборот, просыпаюсь. Иногда снятся сны, которые мне не принадлежат. Я вижу незнакомые лица, переживаю чужие эмоции или неожиданно ловлю себя на мысли, что думаю о джазовой композиции, которой никогда не слышал.
— Именно джазовой?
— Самое интересное, что сам я джаз не люблю, но теперь эта музыка день и ночь не выходит у меня из головы. Джаз и порно. Джазовые журналы. Дюк Эллингтон и отшлепанные школьницы-малолетки. И разумеется, смерть. Я и не вспоминал о ней, пока не завладел памятью Ларкина. А теперь мне страшно смотреть на стены собственной спальни. Да, еще ненависть. О, сколько ненависти! Я всегда кого-нибудь ненавижу: тех, кто моложе меня, женщин, черномазых, радикалов. Вас, например, я возненавидел с первого взгляда. Память Ларкина — это ненависть, страх, джаз, порно, смерть, и ничего больше. — На секунду библиотекарь замолчал, задумавшись о своем, затем повторил: — Ничего больше.
Джеймс ощущал себя не в своей тарелке, но ему не хотелось расстраивать и так явно выбитого из колеи библиотекаря, поэтому Джеймс вежливо спросил:
— А как же поэзия?
— Иногда. Особенно в поездах. Однажды весной я совершил путешествие, описанное в «Свадьбах на Троицу», и пережил чувства, которые испытывал он, глядя из окна поезда. Ничего особенного. В стихотворении все гораздо глубже и достовернее.
— Как интересно, — заметил Джеймс.
— Потом я отправился по следам других стихотворений. Посещал церкви, надеясь обрести его воспоминания той поры, когда Ларкин писал «В церкви». Я сел на поезд в Ковентри, где прошло детство Ларкина. Помните стихотворение «Я помню»?
— Помню, — улыбнулся Джеймс. — Место, где осталось нерастраченным его детство.
— Точно. Впрочем, поездка оказалась неудачной. Я обрел память о памяти, а не память о реальных событиях. Таков уж был Ларкин. Впрочем, это свойственно всем, кто слишком много думает. Они ничего не замечают вокруг.
Джеймс подавил вздох.
— Хотя нужно отдать ему должное, о прошлом писать он умел. Вы читали «Стихи из фотографического альбома юной дамы»?
— Э… не помню.
Библиотекарь закрыл глаза и нараспев прочел: