Амур-батюшка (Книга 1)
Шрифт:
– Не пойму я тебя, - чесал затылок Федор, стараясь улыбнуться, но вместо улыбки получилась виноватая гримаса.
Лавочник заметил, что вору стало не по себе.
"Нет, не признаюсь! Я не я, и лошадь не моя, - ободрял себя Федор. Мало ли кто в тайге мог взять? Какое мое дело, ничего не знаю".
– Сам знаешь, чего моя говори, маленький, что ли? Русский язык не понимаешь, что ли?
– раскричался китаец и вдруг, понизив голос, довольно добродушно заявил: - Ну, ладно, не бойся, моя никому не говори. Тебе так больше делай не надо. Моя знакомых не обижает, - подмигнул он Федору. Моя все кругом знает - ничего никому не говорит. Тут Бельго никто не знает,
"Силен тут торгаш!" - подумал Федор, выбравшись из его лавки, как из печки после парки. Удрученный неудачной меной и упреками лавочника, он в раздумье направился к Удоге.
Старик встретил его с распростертыми объятиями. Накануне Удога вышел из тайги после длительной зимней охоты, чтобы запастись пищей и снова идти на промысел. У него было прекрасное настроение, старик наслаждался семейным счастьем; сидя на теплых канах в чистом халате на чистом камышовом коврике, сплетенном искусными руками молодой жены, он держал у себя на коленях маленького Охэ и с нежностью обнюхивал его стриженую головку. На столике появились вареная сохатина, тала из свежей рыбы, чумизная каша с кетовой икрой и картонная сулея* с китайской водкой.
_______________
* С у л е я - сосуд, бутыль, бывает из прессованного картона.
Айога, довольная, румяная, с блестящими глазами, хлопотала у очага.
Федор подвыпил, и когда его беспокойство и сомнения несколько пережгло крепким ханшином, он стал жаловаться Удоге на свои охотничьи неудачи.
– Соболь никак мне, братка, не дается. Лису беру, белку дробинкой в глаз попадаю, - привирал он, - кабана этого возьму, только бы встретить, рысь понимаю, всякого зверя, а вот соболя - никак. За всю зиму единую шкурку добыл, только зря распалился.
– Его просто как возьмешь не умеючи-то?
– с достоинством, чистым русским языком говорил Удога.
– Соболя ловить - учиться надо, не легче, чем русской грамоте. Меня отец долго учил стрелку ставить. Я был маленький, пошли однажды на охоту, снежок уж был. Зверь опустит стрелку, но в сторону...
– Вот, вот, - подхватил Барабанов, - то-то и есть...
– Надо прямо-прямо на грудь стрелку наводить, - наставляя на сердце палец, показывал гольд.
– А-а, ишь ты!
– приговаривал Федор.
– Вот оно что!
– Ладили мы, ладили концы на мерку. "Нет, - отец говорит, - плохо". Палкой хотел меня лупить. "Никуда не годишься, - говорит, - никогда охотником не станешь". Вечером сидим мы в балагане, отец курит, грозится меня убить. Беда, - потряс гольд седой головой точно так, как это делал Иван, - горячий у нас отец был. Ну вот... Прошло три дня, на мою стрелку соболь попал. "Ну, слава богу, - отец говорит, - это я тебя учил, ты умный какой парень. Сразу видно, что мой сын!"
– Григорий Иваныч, ты бы взял меня с собой на промысел, учил бы ловить соболей, - стал просить Федор.
– По правде ведь признаться, мы затем и приехали. В ученье к тебе с сыном, как к дьячку за грамотой.
К Удоге стали собираться его сородичи. На этот раз все охотники были дома. После долгих скитаний по тайге они возвратились, чтобы хорошенько отдохнуть, "погулять", побыть с семьями и, нагрузившись юколой, снова двинуться на отдохнувших собаках в тайгу.
Кроме Григория и его брата Савоськи, бывшего в этот день где-то в отлучке, Федор не знал еще никого из бельговских охотников и всех их видел впервые. За зиму он отвык от народа и теперь с любопытством наблюдал гольдов. Их набралось непривычно много, и старых и
Пришел Ногдима, приземистый, пожилой, но еще моложавый на вид старик с плоским темным лицом. Его черные, как смоль, прямые волосы и черные горящие глаза придавали ему вид дикий и жестокий. Глядя на него, живо представлялось, как он, сверкая глазами, гоняет по снегам зверя и, настигнув, бьет его копьем в горло.
Ногдиме перевалило за шестьдесят, но он был еще крепок, и на черном лице его морщин не было видно, лишь еле заметные светлые бороздки легли поперек лба, да слабые морщинки лучились у глаз.
Появился седоголовый, больной глазами Хогота, о котором Федор уже не раз слышал, как об отце похитителя невесты и хозяина медведя, предназначенного в угощение мылкинским. Сын его Гапчи, рослый и здоровенный парень в маньчжурской шапке с бархатным околышем и в красном ватном халате, в который он вырядился по случаю приезда русского гостя, торчал тут же. Еще недавно Гапчи был грозой мужей и похитителем супружеской верности гольдских красавиц. Но после того как он увез из Мылок юную жену богатого старика, он сам стал ревнив и уж более не нарушал счастья и покоя чужих семей.
Явился приятель Удоги - Кальдука, по прозванию Маленький. Скинув лисью шубейку, старичок остался в залоснившемся дабовом халате с серебряными пуговицами и в улах из рыбьей кожи. Его маленькая головка с жалкой пегой косичкой тряслась на слабой шее, круглое желтое личико Кальдуки с мелкими расплывчатыми чертами выражало легкомыслие и беззаботность, движения были мягки и округлы. Улыбаясь и кивая головой, он подал Федору маленькую руку в кольцах и присел против него за столик.
Кальдука был вечным нахлебником Удоги. Про него говорили, что он прожил жизнь чужим умом. В юности он был парень как парень, только не удался ростом. Старики женили его неудачно, купив ему по дешевке вдову. Она оказалась женщиной грубой, терзала Кальдуку ссорами и капризами, всю жизнь воевала с ним из-за нарядов. Первый ее ребенок был мальчик, но впоследствии она рожала только девочек. Сын Кальдуки погиб уже взрослым на рыбалке, и старик остался в большой семье единственным охотником. Жил он бедно и небережливо. Выдавая подросших девочек замуж, он ненадолго богател, но вещи и ценности, полученные в калым, живо переходили от него к торгашам.
При удаче Кальдука любил попьянствовать, вкусно поесть. Не думая о будущем, он ловил удобный случай, чтобы набрать у торгашей как можно больше товаров, и вечно был в неоплатном долгу. Выручать же его приходилось Удоге или другим сородичам, которые по доброте не могли отказывать ему в помощи, хотя и попрекали потом Маленького в расточительности, в лени, в неумении жить. Впрочем, на Кальдуку эти попреки давно не действовали. За долгую жизнь он привык и к помощи родичей и к их попрекам и надеялся на них больше, чем на себя.