Андрей Платонов
Шрифт:
Глава двадцать вторая СВЕТ ГИБЕЛИ
«…пережить пришлось столько, что от сердца отваливались целые окоченевшие, мертвые куски», — писал Платонов позднее Бокову. Но в письмах жене пытался отчаяние преодолеть: «Тоше принадлежит вторая половина моей души и весь мой талант. Я сделал здесь, на войне, столь важные выводы из его смерти, о которых ты узнаешь позже, — и это тебя немного утешит в твоем горе… <…> Я знаю, как тебе трудно, я знаю, что ты плачешь о нашем сыне. Я здесь вижу его часто во сне и просыпаюсь в слезах. Приеду — надо многое сделать в память его, надо написать сразу повесть. Держись, моя дорогая, я тоже держусь».
О своем замысле
Повесть написана не была или же до нас не дошла, но была создана уже упоминавшаяся в главе, посвященной аресту Платона, легенда «Разноцветная бабочка», и в ней акцент иной — живой человек отдает другому свою жизнь.
«И вот однажды наступил его срок. <…> Сын обрушил последние камни в горе и вышел на свет к матери. Но он не увидел ее, потому что ослеп внутри каменной горы. Старая Анисья поднялась к сыну и увидела перед собой старика. Она обняла его и сказала:
— Родила я тебя, а ты ушел. Не вырастила я тебя, не попитала и поласкать не успела…
Тимоша припал к маленькой, слабой матери и услышал, как бьется ее сердце.
— Мама, я теперь всегда с тобой буду!
— Да ведь старая я стала, полтора века прожила, чтоб тебя дождаться, и ты уже старый. Умру я скоро и не полюбуюсь тобой.
Мать прижала его к своей груди; она хотела, чтобы все дыхание ее жизни перешло к сыну и чтобы любовь ее стала его силой и жизнью.
И она почувствовала, что Тимоша ее стал легким. Она увидела, что держит его на руках, и он был теперь опять маленьким, каким был тогда, когда убежал за разноцветной бабочкой. Жизнь ее любовью перешла к сыну.
Старая мать вздохнула последним счастливым дыханием, оставила сына и умерла».
Однако как ни держался Платонов и как ни пытался отчаяние преодолеть, о том, что творилось в его сердце, свидетельствовало донесение, направленное в НКВД 15 февраля 1943 года:
«Сейчас он, — ПЛАТОНОВ, вообще в ужасном состоянии. Недавно умер его сын от туберкулеза. Сын его выслан и потом возвращен. Болезнь эту, как мне сказал ПЛАТОНОВ, он приобрел в лагерях и в тюрьме. ПЛАТОНОВ очень болезненно переживает смерть своего единственного сына.
Я чувствую себя совершенно пустым человеком, физически пустым, — сказал мне ПЛАТОНОВ, — вот есть такие летние жуки. Они летают и даже не жужжат. Потому что они пустые насквозь. Смерть сына открыла мне глаза на мою жизнь. Что она теперь моя жизнь? Для чего и кого мне жить. Советская власть отняла у меня сына — советская власть упорно хотела многие годы отнять у меня и звание писателя. Но моего творчества никто у меня не отнимет. Они и теперь-то печатают меня, скрипя зубами. Но я человек упорный. Страдания меня только закаляют. Я со своих позиций не сойду никуда и никогда. Все думают, что я против коммунистов. Нет, я против тех, кто губит нашу страну. Кто хочет затоптать наше русское, дорогое моему сердцу. А сердце мое болит. Ах, как болит! <…> вот сейчас я на фронте многое вижу и многое наблюдаю (Брянский фронт). Мое сердце разрывается от горя, крови и человеческих страданий. Я много напишу. Война меня многому научила».
Это донесение тем важнее, что оно отражает внутреннее состояние Платонова, о чем мало кто догадывался, и потому можно предположить, что «презренный доносчик», которому мы теперь, как это ни парадоксально, должны быть благодарны за дошедшие до нас платоновские слова, скорее
Другие мемуаристы вспоминают Платонова — военного корреспондента как мужественного, скромного, неприхотливого и по-своему веселого, ни на что не жалующегося человека, говорят о том, что «военные и послевоенные 1942–1947 годы были самыми полными и творчески счастливыми в жизни Платонова», когда «печаталось и издавалось все, что он писал».
Последнее утверждение, принадлежащее Льву Гумилевскому, не только не справедливо с фактической стороны, ибо печаталось и издавалось далеко не все, Платоновым написанное, но еще раз доказывает, сколь скрытен был этот человек и как мало понимали его даже считавшиеся друзьями и искренне любившие его и любимые им люди. Но все же и то, что замечалось со стороны, очень важно, потому что позволяет увидеть Платонова разными глазами — влюбленными, сочувствующими, завистливыми, растерянными, восхищенными, близорукими и дальнозоркими.
«Платонов был человеком мужественным, самоотверженным. Он обходил штабы фронтовые, армейские, даже дивизионные, не задерживаясь там, а свой путь держал в полк, в батальоны, в роты, в окопы, в блиндажи наши, встречаясь с героями своих очерков, вел с ними беседы, составлял анкеты, брал интервью. Но Платонов любил слушать. Через отдельные реплики, слова он понимал, чувствовал настроение бойца, его душу. Вот почему он и рвался на передний край, где по-настоящему можно было увидеть боевую жизнь и людей в экстремальных условиях. <…> Его очерки отличались тем, что в них была правда войны, правда жизни. У него не было полуправды. Он писал правду жизни, а на войне — и правду смерти. Не было у него выспренних фраз, не было ура-победных восклицаний. Он писал, как и жил, достойно и честно, не скрывая того, что пришлось пережить и живым, и мертвым», — вспоминал Ортенберг, и он же писал о том, что «в „Красной звезде“ работали Толстой, Шолохов, Эренбург, Симонов, Павленко, Тихонов, Катаев. Всех не перечислишь. Работали дружно, отношения были не такие, как бывало в Союзе писателей. И отношение всех этих писателей к Платонову в газете было самое доброе, сердечное…».
«Сотрудники „Красной звезды“ во главе с Константином Симоновым провозглашали тост в честь „гениального писателя, сидящего за нашим столом“», — писал Гумилевский. И хотя сам он за этим столом, скорее всего, не сиживал и знал об этих тостах понаслышке, нет сомнения, что именно так все и было: собратья знали цену выглядевшему старше своих лет сорокачетырехлетнему капитану административной службы («Внешне был худой, желтый, морщинистый. И покашливал. Это не тот Платонов, который глядит молодым с фотографий. Он выглядел очень стариковато. Видимо, это туберкулез сказывался», — вспоминал руководитель группы спецкоров «Красной звезды» М. М. Зотов). Но и он ее знал и знал также то, что никого из них судьба не обделила так, как его. В том числе Симонова, своеобразного платоновского антагониста по жизни и судьбе.
«Костя Симонов не часто, но наезжал, — рассказывал об отношениях между двумя писателями Зотов. — Помню в Славуте такой эпизод: собрались как-то мы все (что редко бывало), наш шофер Кафий выставил чугун картошки. Только сели — распахивается дверь, появляется красавец Симонов (он тогда красивый был) и говорит: „Так! А в редакции-то думают, что вы все на фронте, на передовой, а вы вот здесь отсиживаетесь, за чугуном картошки!“ Андрей был к нему ближе нас всех, они обнялись. Андрей кричит: „Кафий! Ложку полковнику!“ (тогда Симонов подполковником был). Кафий вытаскивает из-за голенища ложку, а Андрей говорит: „Ты ее хоть оближи“. Кафий отвечает, что мыл ее. Здесь Платонов немножко поиграл.