Андрей Рублев

Северный Павел

– Так выходит, ежели ваша земля не Русь.

– Русь – наша земля, да только новгородская. Сами мы рыбаки. Река вдоволь кормит, и на голодность не жалимся. А ты каким ремеслом себя кормишь?

– Иконы пишу. Да и от прочих мирских ремесел в сторону при надобности не сворачиваю.

– Стало быть, светом Божьей искры кормишься. А идешь откелева?

– Из займища в Осиновом логу.

Старик, услышав ответ, перекрестился:

– Недобрая слава про займище. Хоронится в нем людская злобливость. Места наши глухие. Сыздавна здеся разбойные места

заводились. Устают людины от боярской щекотки и на путях-дорогах кидаются с топориками на кого в обиде. Выходит, что в скрытную обитель путь держишь?

– Знаю.

– Игуменья в обители крута норовом. С превеликой неохотой допускает богомольцев, особливо мужиков.

– Может, Господь поможет и минует меня сия напасть?

– Может, и так. Милость у Господа тоже не для всех одинаковая водится. До нашего сельбища доплывешь, а от него до обители не более двадцати верст, но худым болотным лесом.

Лодка, миновав очередной поворот русла, выплыла на простор заводи, в которой у берега, войдя в воду, пил могучий сохатый.

Появление лодки заставило зверя прерваться и внимательно оглядеть плывших людей. Собака, увидев сохатого, залилась лаем, а тот, взревев, начал ногой мутить воду.

– Ярится. Пора гона подходит. Упаси господь не ко времени зверю путь перейти.

– Могуч, – сказал Андрей.

– А у нас во всяком звере могучесть. Ты небось ранехонько шагать начал? Вижу, притомился. Плыть будем до темна, а потому надо брюхо побаловать, – говорил старик, развязывая холщовую тряпицу, и, достав ломоть хлеба и кусок красной рыбы, протянул Андрею:

– Ешь, благословясь. Семга у нас по жирку в самый раз…

2

По реке плыл ушкуй, груженный мешками с ржаной мукой. На нем четверо мужиков. Трое гребут. Один из гребцов – Андрей.

В путь тронулись под петушиную побудку, когда над рыбачьим сельбищем еще висел обломок ущербной луны.

От речной глади холод, прикрыта она сизой пеленой тумана.

На мешках, в овчинной безрукавке, бородатый мельник. Цветом борода под стать дегтю. Ростом мужик коротыш, но широкоплеч, на лицо хмурый, со взглядом с прищуром. Житье правит не словом, а делом. Андрей видел, как он, ускоряя погрузку, торопил мужиков пинками в зад, а они от его ласковой повадки только ухмылялись.

Речной путь после изворота русла, неподалеку от сельбища, зарылся в сумрачность. Лес на берегах подступал к самой воде.

На берегах вислые ветви елей то в рыжей хвое, то опутаны волосяными бородками седых и серых мхов.

Вот все ближе и ближе лебединый курлык, как стон от боли. Над рекой подле берега летят лебеди. Летят низко, порой касаясь воды крыльями. Андрей, заглядевшись на лебединый полет, поднял из воды весла, но, услышав покашливание мельника, вновь начал грести.

– Лебеди любы мне, – виновато сказал Андрей, приняв кашель мельника за недовольство нерадивым гребцом.

– Лебеди – птичьи ангелы. Они и мне любы. Души в них человечьи. Лебеди на нашей земле только на тех реках и

озерах селятся, возле коих те люди живут, что совесть не утеряли.

Закашлявшись, мельник замолчал, а оправив дыханье, спросил:

– Со старым Зуйком где спознался?

– Вчерась на реке. По доброте довезли до сельбища да и ночь переждать дозволили возле себя.

– Зуек правильный мужик. Хоша в молодые годы ушкуйничал, но, приняв Бога, в разум отошел от разбоя. Ты обратно пойдешь, беспременно в моей избе погости. Новая у меня изба, летось срубленная. Надобно для ее красного угла образа Христа и Матери Божьей написать. Напишешь?

– Ладно.

– Не позабудь!

Просьба мельника заставила Андрея вспомнить о том, как накануне молва о чужаке назвала в избу Зуйка народ, и среди него был и любопытный мельник. Андрей показал людям написанную икону, которую носил в котомке для показа в обителях, как подтверждение, что он ее сотворитель. Андрей был доволен, что рассматривали икону с интересом. Видя радость на лицах людей, смотрящих на его икону, Андрей решил, что оставит ее в обители, в которую поплывет утром.

– Про что память ворошишь, человече? – спросил мельник, заметив отрешенный взгляд Андрея.

Тот поспешно убрал с лица задумчивость и вместо ответа сообщил:

– Слыхал вчерась, что игуменья монастыря не больно ласкова к богомольцам.

– А у тебя какая в том забота? Со мной приплывешь, а меня в обители, слава те господи, привечают. Монашек кормлю хлебушком. А тебе знать пора, что народ иной раз небыль сказывает для острастки, чтоб не терялась боязнь перед Божьим гневом. Обитель наша древняя. Усторожливость ее бабьи руки излаживали. Поглядишь, какие валуны таскали, чтобы стены сложить. В стары годы от работы рук и с устали не отдергивали. В наших краях ото всего надобно людям себя беречь.

– Игуменья, поди, в преклонных годах?

– Не шибко стара, но разумна. Строгость в ейном нраве водится, да и обходиться ей без нее не должно. На ней ответ за бабью обитель. Имя у нее для памяти трудное. Рипсимией ее величают. Поди, и тебе повидать ее охота?

– Непременно должен я повидаться с ней.

– Разом тебе этого не дозволят. Наперед-от тебя Феодотия обо всем расспросит и порешит, должна ли она тебя перед очи игуменьи допустить. Покажешь ей икону, кою вчерась я у тебя видел, и будет тебе в обители мир и покой. Для богомольцев избы добрые, да и голодом в монастыре не морят. Про обитель много сказов. Но веру класть надо не ко всему.

Донесся голос колокола, как тяжелый удар молота. Вызвоны его повторяло лесное эхо.

– Приплыли с Божьей помощью, – сказал довольный мельник.

– Не угляжу обитель-то.

– Углядишь, человече, как вот тот мыс оплывем.

Когда ушкуй выплыл из-за каменистого мыса, Андрей увидел на берегу избяную россыпь посада.

На холме возвышалась стена монастыря с деревянными смотровыми башнями. За стеной – шатровая крыша храма, купол-луковица увенчан серебряным крестом…