Андрогин
Шрифт:
ГЕНЗЕЛЬ. У двери загрохотало. Вернее, так показалось доктору Подгорному в полной тишине, в условиях которой любой едва производимый звук подобен пронзительному стону шаманского бубна. Подъехала матрица с суточным пайком, что еще могло быть для него снаружи? Человеческого лица, ни одного, он не видел уже третий день, если считать по земным часам. Не то, чтобы Вий Иванович страдал от одиночества, вовсе нет, знобко ему было от неизвестности своей участи. Знобко и как-то непривычно «каторжно», разве так? Хотя какая там каторга! Обыкновенный дисциплинарный карцер, но Вий Иванович попадал сюда в первый раз, в жизни и в воображении, оттого чувствовал себя не в своей тарелке. Ну, или не в своей вакуумной упаковке, как сказал бы Рукосуев, с претензией на остроумие. Казалось бы, вот оно, желанное плато, с хижиной и с пропитанием, довольно сносным, между прочим. Но нет, не сиделось ему и в карцере. Проблема заключалась даже не в том, что ему не полагался теперь информационный доступ, ни библиотечный,
Он ожидал ставшего уже привычным за столь короткий срок пакета с пайком – суп-а-ля-бешамель, спагетти-болонезе, дифференцированные по признаку «завтрак-ужин» мюсли, вся еда с химическим подогревом, один хлопок по упаковке и готово, если, конечно, не лопнет от чрезмерного усилия, на десерт полагался фруктовый компот, чистый биологически активный суррогат без добавок глутамата натрия, по крайней мере так утверждалось на фирменном знаке «Избенка и лужок», весьма уважаемой агронациональной корпорации. Что же, паек Вий Иванович получил, вместе с компотом. Но не через вспомогательный отсек – крошечное окошко у самого пола, предназначенное для небольших посылок-передач и периодической доставки пропитания нарушителю. Нет, на сей раз отъехала с неприятным совиным уханьем вся пневматическая дверь целиком, пропустила внутрь шуршащую пакетами матрицу. А за ней в проеме нарисовались сразу две человеческих внушительных фигуры. Каковое обстоятельство и привело доктора Подгорного в содрогание. Единственное, что он успел сказать себе – ах, вот оно, началось! Совершенно не представляя, почему оно, и что именно началось, но ожидая самого для себя наихудшего. Единственное, о чем он успел также подумать с параллельной досадой – неужели не могли дать спокойно поесть! Лишив тем самым Вия Ивановича скромного удовольствия и развлечения в его тревожном карцерном заточении. Дальше уже мысли потекли независимо от него в практическом направлении. Два следователя, добрый и злой, классика жанра, но классика там или нет, знание это нисколько не спасало, и никого не спасало, понял доктор Подгорный, знать и на собственной шкуре испытать – две разные вещи. Вий Иванович заранее предпочел доброго следователя.
Фигуры вышли из проема на тусклый белый свет, никогда не гаснувший в карцерном помещение, они были словно внеземные карающие сущности, словно плыли по воздуху в белых одеяниях, безмолвно и бесстрастно сжимая в руках блестящие жезлы, не иначе, как нависшего над ним правосудия. Вий Иванович, завороженный собственными впечатлениями и переживаниями, даже попытался сложить на сей счет «версуру», как он с издевкой именовал свои робкие попытки четырехстрофного стихосложения по случаю. Вышло нечто вроде – в бликах день, на сердце пень, – его внутренний эстетический компас затрепетал, отчаянно негодуя, экое надругательство! – и доктор Подгорный осознал: в таком нервическом состоянии ни о какой порядочной «версуре» не может идти речи. Тем временем здравый смысл все же возобладал в Вие Ивановиче, глаза, сделавшиеся было от страха велики, приняли нормальные размеры, и он узрел.
Толком разглядел, что никакие это не судебные вершители, и уж тем паче не ангелы, боже упаси! А комендант Рукосуев, собственной особой, смущенный и суетливый, что было странно, карцер находился как раз в его подопечном ведении, здесь он был по праву хозяином. Рядом с ним – «завгравлаб» Тюря, иначе говоря, заведующий лабораторией гравитационных волн Агесандр Оскарович Мехличевский, в пылкой юности чемпион Федерации по кольцевому паркуру, ныне неугомонный непоседа и неисправимый неряха, хотя, как утверждал о нем весь ученый мир станции, в своем ремесле большая умница. Тюрей же его прозвали вовсе не потому, что он любил кашу-размазню или сам представлял оную в смысле человеческого характера. Но за глупую привычку, – услыхав неожиданную весть, или невероятные враки, которыми пруд пруди на «Лукошке», или попросту резкое к себе обращение от нижеподчиненного, – вытягивать нарочито губы и, с хлюпаньем разрезая воздух, издавать непотребно вульгарный, одновременно презрительный звук «Тю-юю-юю!» с непременной растяжкой во времени, словно собирался свистать всех наверх.
Белые же одежды, сильно поразившие Вия Ивановича, оказались на поверку и вовсе комбинезонами радиационной защиты, видимо, парочка навещала его в карцере, так сказать, попутно, в перечне прочих, дополуденных дел, да и гадать нечего, в сопровождении коменданта и в спецкостюме Тюря мог ходить только в одно место – в открытый вакуумный отсек, этакий изолированный кусочек космического пространства на юго-восточном отшибе станции, очевидно, что по исследовательской нужде. Жезлы тоже были никакие не жезлы, и как он сразу не разглядел! Доктору Подгорному сделалось стыдно за дремучее свое мракобесие. Индукционные ловушки с пробами, составленные вместе на манер подстаканников, вот что это было такое. Тюря таскался с ними постоянно, даже денно и нощно, вот теперь
– Вы, батенька мой, ешьте, ешьте. Если голодны. Я мимоходом. Так сказать, в виде должностного лица, спрвждаю. Вот. – Рукосуев мотнул что было силы головой в сторону сопевшего Тюри, руки коменданта были напрочь заняты ловушками, тем самым лишая его привычной огненной жестикуляции.
– Я после. Я обожду, – предупредительно отложил в сторону свои пакетики Вий Иванович. Разгруженная матрица мигнула удовлетворенно индикатором и лениво заскользила к выходу.
– Как же вас угораздило? Золотой вы мой? – то ли сочувственно, то ли для порядка спросил Рукосуев, точно определить Вий Иванович бы затруднился, он вообще скверно разбирался в людях. Старался научиться, мол, терпение и труд все перетрут, но не перетерли, дохлый номер, и Вий Иванович остался при своем. При полном непонимании индивидуальных мотивов и поступков. В то время как общество целиком в историческом плане всегда являло для него открытую книгу, каждая отдельная особь этого общества ввергала его в искреннее недоумение. Или, что много хуже, в предосудительный самообман.
– Сам не знаю, товарищ комендант. Угораздило. Как вы изволили выразиться. Сижу. Но я не жалуюсь. Хотелось бы только узнать, надолго ли?
– Не могу сказать. Не в моей кмптенции, – Рукосуев чихнул, ловушки, поставленные в пазы одна на другую, угрожающе закачались, – ах, ты ж! Аллергия у меня на них, что ли. Всю дорогу, до сюда и туда. Я к вам привел, а сам пойду дальше. Вы, Гсандр Скрвич, давайте свои тоже, я снесу. Пока вы здесь собеседуете. Я к вам, батенька вы мой золотой, привел, согласно разрешению, товарища.
– Не уроните только. И не чихайте. Та-ак… Тю-ю-ю… что же вы пусторукий такой, Рукосуев, ну держите, держите крепче, за донышки, – волновался Тюря, передавая драгоценный научный клад в «дырявые руки» коменданта. – Теперь идите, аккуратненько, на-под стеночкой… Здравствуйте, Подгорный, я к вам поговорить. О насущном.
– Да, конечно, с радостью. Здравствуйте, Агесандр Оскарович. Будьте любезны, присаживайтесь, – услужливо предложил Вий Иванович, машинально заозирался, в поисках «тучки» или иного достойного седалища, и тут вовремя сообразил, что присаживаться его визави, собственно, некуда. В карцере имелся только упругий с подогревом пол и на нем спальный конверт, в данный момент аккуратно сложенный в один из углов. Правда, за короткой синюшно-прозрачной ширмой притаился…м-м-м…, образно говоря, гигиенический многофункциональный агрегат. Но предлагать гостю в качестве сидения туалетный «толчок» вышло бы неловко.
Тюря, однако, согласно кивнул и плюхнулся небрежно на пол прямо посередине карцерного отсека.
– Как уходить будете, сообщите по «самотеку», – напомнил в дверях замешкавшийся Рукосуев.
– Тю-ю-ю! Это еще зачем? Камера открывается только снаружи. Я сам захлопну. Или не доверяете?
– Хе-е! Вы скажете тоже, Гсандр Скрвич! Порядок такой, ну да ладно. Пока я там ваши ловушки донесу! Ловушки-хлопушки-опушки вы мои!
– Осторожней! Да идите уже… остряк-самоучка… Да, так я к вам, Подгорный, – Тюря развалился на полу, вытянув во всю длину костлявые ноги, чью журавлиную худобу не скрадывали даже просторные штаны комбинезона. Он расстегнул ворот и дальше двойной замок до пупа, в карцере сразу запахло застарелой одеколонной нечистотой и свежим потом, Тюря совершал омовения по случаю, когда вспоминал об этой, цивилизующей человека, процедуре, или когда окружающие вынужденно напоминали ему об острой необходимости соблюдать хоть относительную телесную гигиену. Тюря на частые напоминания никогда не обижался, высвистывал в ответ свое многогранное «Тю-ю-ю!» и шел себе мирно принимать душ, если по дороге не отвлекался и не забывал о цели путешествия. Пока ему не напоминали еще раз – однако, никого это не раздражало, даже такую привереду, как Валерия, все считали Тюрю кладезем мудрости, будущим лауреатом Премии Открытия, так что реши он даже усесться «по большой надобности» посреди Атриума Со-Беседы, никто бы не возмутился и не всполошился, потому как доморощенному гению позволено многое, если не вообще что угодно. Хотя никаким гением Тюря не был и в первом приближении, уж это-то Вий Иванович понимал отлично, как и то, что «Лукошку» нужна была своя «повесть о настоящем человеке» и свой «последний герой», а кто лучше подходил на эту роль, как не эксцентричный «завгравлаб», эпатирующий станцию своим запахом, нестриженными патлами и ногтями, в придачу к бесконечным непонятным для большинства экспериментам, чье наглядное результативное воплощение в виде ловушек как раз сейчас таскал по всей станции взад-вперед комендант Рукосуев.
– Вы, Подгорный, задали неправильный вопрос, – не без рисовки, бросил Вию Ивановичу небрежно Тюря.
– Простите? Какой именно вопрос? – он постарался быть предельно вежливым. Теперь особенно. Вдруг именно от «завгравлаба» зависело решение его будущей участи?
– Сами знаете. Или забыли? Вы спросили – надолго ли вы здесь? Так вот, вопрос неверный.
– Очень может быть, Агесандр Оскарович, очень может быть. А какой, по-вашему, был бы верный?
– Очевидно! Верно было бы спросить – за что я здесь? – Тюря раздраженно брыкнул ногой, будто поражаясь глупой недальновидности собеседника.