Андрогин
Шрифт:
– Я думаю, это бесполезно. Я уже пытался узнавать. У Рукосуева. Когда он помещал меня сюда, в карцер. Но он был не в курсе, а более я ни с кем не говорил. Распоряжение пришло неожиданно, и третьего дня, аккурат после завтрака меня сопроводили. С какой целью и кто был инициатором данного решения, мне неизвестно. Что, впрочем, совсем неудивительно.
– Инициатором был я, – коротко и решительно, вот так Тюря!
– Великодушно извините? – глупая его боязнь вляпаться не туда, спросить не то, выдать себя с головой эмиссарам многоножки заставила задать этот детски наивный, с интеллигентским вывертом, удивленный вопрос, «лепетный», как выразилась бы, например, Валерия.
– Извиняю, –
– Премного буду обязан. Я, видите ли, ни на секунду не допускаю, что вы, Агесандр Оскарович, по злому умыслу могли… забавы ради, так сказать… наверное, дело нешуточное, – Вий Иванович залебезил, словно упреждая возможную противную весть, и сам стал себе противен. Ах, зачем он впадает в иллюзии! И могли. И даже забавы ради. И по злому умыслу. Кто угодно из НИХ. Но плетью обуха все равно не перешибешь. Однако не безразлично ли ему, доктору Подгорному, что подумает о его храбрости и трусости какой-то Тюря? Лишь бы оставили его в покое. Ящеры.
Он впервые откровенно изумился парадоксу. С одной стороны, ему – о, наитие свыше! – оказалось в сущности наплевать, то есть, безразлично, что думают о нем ЭТИ люди, да их мысли о себе он в грош не ставил, впрочем, как и о многих иных предметах! С другой – до какого-то отвратительного содрогания, порой переходящего в минутный ступор, он по обыкновению ждал для себя зла. Вот так просто: ждал зла. Может вовсе и не он, но крохотный зайчик, притаившийся беззащитно в его груди, робкий, длинноухий, одинокий, именно он ждал. И по большей части дожидался. В том или ином роде. Иногда его подкупающая вежливость и желание стушеваться спасали дело, иногда нет, все зависело от постороннего ему человека, от его воли, сиюминутного настроения, и даже порой от удачной мимикрии – удавалось ли обмануть хищника вкрадчивостью незаметности, и направить мимо своего пути, мол, иди куда шел, подальше, охоться, ярись, рви жертву в куски, а здесь ничего нет, лишь сорняк и палые листья, мираж, потерянное время.
– Т-ю-ю-ю! Вы слушаете, Подгорный? Или витаете в облаках? Или где вы там обычно плаваете? В эмпиреях, что ли? Или вам по существу неинтересно? – оборвал его размышления каркающий недовольный голос Тюри.
– Очень интересно. Что вы такое говорите? Как может быть…, чтоб неинтересно, – замямлил виновато Вий Иванович, вдруг Тюря уже сказал нечто важное, а он пропустил мимо ушей? Ну, ничего, повторит, важное ОНИ любят повторять. Для НИХ важное. А что важное было именно для НИХ, и кофейная гуща подтвердит, иначе, разве пришел бы сюда «завгравлаб» со столь необычным заявлением и с таинственным намерением? Пусть его, подождем. – Вы простите, если я что упустил. Мысли у меня теперь тяжелые. Взаперти, – вранье от первого до последнего слова, никогда еще доктор Подгорный не мыслил так ясно и трезво, как в этом окаянном карцере.
– То-то же! – самодовольно согласился Тюря, – выйти, небось, хотите?
– Разумеется, хочу! – не выйти он хотел, нет, Вий Иванович хотел несколько иного – определения своей судьбы, или в идеале, чтобы его оставили в покое, пусть в карцере, пусть с крысами и клопами, но в покое. Хотя какие там крысы! На «Лукошке» и безобидная мокрица в душевой не поселится, не дадут. Стало быть, на манер средневековых узников, никакого дружелюбного питомца не заведешь.
– Так вот. Повторюсь, – Тюря произнес свое «присяжное» слово столь внушительно, будто делал Вию Ивановичу невообразимое одолжение. – Поместить вас сюда попросил именно я. И мне не отказали. Как видите. Толку с вас никакого. Вот в чем суть.
– Толку? С меня? Какой же вам может быть с меня толк, уважаемый Агесандр Оскарович? – он и впрямь поразился.
– Самый непосредственный. Вас, собственно, зачем сюда поместили? Не в карцер, естественно, я имею в виду, «Лукошко», как целое.
– Я понял, Агесандр Оскарович. О чем вы. Проект «Мантикора», это все, что мне известно, – тут Вий Иванович покривил душой, все, да не все! Многое он вычислил наперед сам, кое-что уловил из случайных обмолвок и недомолвок той же Тонечки, а что за всей операцией стоял «ТреРиГряд» он вообще ни секунды не сомневался. Но молчание, известно – золото.
– Тю-ю-ю! – опять затюкал презрительно Тюря. – Мне-то голову не морочьте. Я вас давно раскусил. Вы саботажник и шулер, хотя и философ. Апартаменты вам выделили, суприм-эконом, из уважения, как доктору наук, а вы? Значит, пользу приносить не желаете?
– Побойтесь бога, Агесандр Оскарович! Я с дорогой душой… со всей. Только, какую пользу? – Вий Иванович вполне отдавал себе отчет, о КАКОЙ пользе шла речь, но приносить ее по своему желанию или нежеланию он не мог, и никто не смог бы, это попросту было невозможно. Неужели Тюря не понимает столь элементарную очевидность? Но Тюря не понимал:
– Такую пользу. Вы думаете, вы один? На каждой «трансорбиталке» есть свой кат. То есть, катализатор, словечко польско-литовцы придумали, по слухам. У себя, там, на «Ауштарасе», метко! – «завгравлаб» будто бы даже злобно ухмыльнулся. – У некоторых дело уже пошло.
– Например? – заинтересованно, без подделки, спросил Вий Иванович. И сам на себя подивился. Черта он лезет на рожон? Кивал бы тихохонько и молчал в тряпочку, но как-то захотелось ему человеческого разговора, с подобным себе, хотя бы по интеллекту.
– Т-ю-ю-ю! Вам примеры подавай? Пжлста! На «Цилине» определенно прорыв. Конечно, вы можете возразить, мол, китайцы. Особенность построения мышления. Но разве не они первые впали в нынешнюю застойную нирвану и утянули в придачу всех нас за собой?
– Я не стану возражать.
– И правильно, возразить нечего. Так вот. На «Цилине». Еще рано говорить о грядущих перспективах, но кое-что, кое-что! Пу И уже получает Премию Открытия. Хотя толком еще ничего не открыл. Так, наметки.
Ага, вот в чем дело! Сообразил наспех Вий Иванович. Премию «завгравлабу» захотелось. Даже не Нобелевскую, что Нобелевская, ветхозаветный пережиток, каждый год вручают очередному старперцу. Именно очередному. Говорят, у комитета натурально список вечно живых академиков-докторов, и возраст учитывают, чтоб не сыграл в ящик, прежде чем определят лауреата. Тюря, тот желал Премию Открытия. Бессрочную, беспериодичную, бессистемную, где нет правил вручения, когда дадут, тогда дадут, за Открытие. Чего? А того. Что ежели откроют, то весь мир ахнет. Тюря хотел за гравитон. Принести в своей ловушке наглядно и сказать – вот, она, частица, не миф, не призрак, но маешь вещь! Только гравитон в загребущие лапы новоиспеченному псевдо-Резерфорду никак не давался. Не обнаруживал… эт-того самого,… наглядного существования. А Тюря жаждал. Так сильно, что уже начал творить идиотические глупости – нет, для Вия Ивановича данное выражение вовсе не было плеоназмом, а только усилением понятия глупости естественной.
– И что же на «Цилине»? Я, наверное, упустил из виду. Поток общедоступной информации для меня крайне ограничен.
– Да уж! Вы же и виноваты, брезгуете, поди! Интерсоциальные сети будто не про вас писаны, то бишь, равернуты. В «люби-душках» вы не числитесь. Ни в «лавселф», ни в «монплезир» не заходите, друзей у вас там пустое множество. А у меня только в «чайниках» три тысячи двести пятьдесят два записчика, это, заметьте, на сегодняшний день. Вы же высоколобый бирюк, антисоциальный тип.