Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя
Шрифт:
В силу специфики прямой связи именно с лидерами Западной Германии, к которой у большинства примитивных, как Хрущев, политиканов из политбюро господствовала германофобия, то есть ее особой конфиденциальности, Брежнев, Андропов и Громыко не информировали «ястребов» из высшего руководства партии о своих намерениях сближения с правящей в Западной Германии социал-демократией. Может быть, это происходило потому, что для кондовых коммунистов, воспитанных в сталинские времена, слово «социал-демократ» по-прежнему оставалось ругательным, а мировым фоном для доброжелательных контактов руководителей в Бонне и Москве служили такие акции, нагнетавшие международную напряженность, как разгром «социализма с человеческим лицом» на Западе и настоящие военные действия пограничных
Вячеслав Кеворков, к сожалению, не сообщает о том, как реагировали его коллеги внутри КГБ на то, что происходит в Чехословакии, и не появились ли уже тогда маленькие, но трещины в монолите спецслужб.
И еще один интересный момент, который выпал из удивительно откровенного повествования Кеворкова. Автор подробно рассказывает о том, что весной 1972 года в ФРГ вспыхнула острейшая политическая борьба по вопросу о ратификации подписанного в Москве в августе 1970 года в результате тайных контактов первого из восточных договоров — СССР — ФРГ. В связи с ратификацией договора в бундестаге в случае перевеса голосов против ратификации было бы автоматически проявлено недоверие правительству Брандта — Шееля. Тогда оно должно было бы уступить власть оппозиционным партиям, а договоры — потерять свое позитивное содержание. Не только оппозиция в Западной Германии, но и закостеневший коминтерновец Вальтер Ульбрихт, первый человек в ГДР, хотели бы подорвать Московский договор. Брежнев делал заявления о его пользе для обеих стран и мирового сообщества, Андропов выпустил на жительство в ФРГ большую группу советских немцев, которым давно отказывали в репатриации на историческую родину, — все было напрасно.
Политические противники Московского договора и многие обозреватели в СМИ ФРГ уверенно заявляли, что Брандту не хватит для ратификации по крайней мере одного голоса из собственных рядов. Называли даже сумму денег, за которую тайный сторонник оппозиции из либералов готов предать свою партию.
Кеворков вспоминает о своем разговоре по «вертушке» из Берлина с Андроповым, который поинтересовался у генерала, не собираются ли социал-демократы привлечь на свою сторону, тоже за плату, хотя бы пару депутатов от оппозиции.
Накануне этого разговора Вячеслав как раз имел беседу об этой ситуации с Эгоном Баром и задал ему такой же вопрос. Статс-секретарь ответил ему, что у социал-демократов нет таких денег, чтобы перекупать депутатов от оппозиции, а потому нет и соблазна прибегать к такому методу. Вероятно, цена депутатского голоса была действительно весьма велика. В СМИ Западной Германии назывались ее минимальные и максимальные величины — от 50 тысяч марок до полумиллиона. Скорее всего, она приближалась действительно к верхней шкале предположений.
И тут председатель КГБ, будучи московской стороной тайного канала, приступил к решительным действиям. Глава управления КГБ в Восточном Берлине генерал Иван Фадейкин вручил Кеворкову по поручению Андропова портфель с миллионом немецких марок для передачи его социал-демократам. Но Эгон Бар ушел на этот раз от контакта с Вячеславом, очевидно уловив финансовую подоплеку желания Кеворкова встретиться с ним. У статс-секретаря остались чистыми руки, а генерал вернул деньги в портфеле Ивану Фадейкину и тоже остался чистым в криминальном значении этого слова.
Не знаю, был ли осведомлен Кеворков о следующем или, может быть, предыдущем шаге предусмотрительного Андропова. Вероятно, он и не знал о нем, поскольку это мероприятие проходило не по линии 2-го главка, а проводилось 1-м Главным управлением, то есть внешней разведкой.
Председатель КГБ опасался возможного поражения социал-либеральной коалиции и конфуза с важнейшим договором тех времен. Он имел об этом информацию не только от Кеворкова. В преддверии ратификации он снова выбросил «десант» из самых опытных советских разведчиков, на этот раз в Бонн и Западный Берлин. Как мне рассказывал позже упоминавшийся ранее мой друг Василий Ситников, входивший в этот «десант», все легальные и полулегальные, старые
Голосование по вотуму доверия Брандту в связи с ратификацией Восточного договора состоялось 26 апреля 1972 года. С перевесом в два голоса правительство социал-либеральной коалиции осталось у власти…
Тайный канал продолжал функционировать. Однажды я косвенно соприкоснулся с ним, когда 13 февраля 1974 года лауреат Нобелевской премии писатель Александр Солженицын был выдворен «компетентными органами» из СССР. Но задолго до этого аспирант Академии общественных наук, то есть я, и председатель КГБ Андропов во время одной из наших неформальных товарищеских встреч на служебной квартире довольно спокойно обсудили творчество опального писателя. И Андропов, и я очень высоко оценили первую опубликованную в СССР повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Именно в связи с этим произведением Юрий Владимирович выразил глубокую печаль из-за того, что на пике сталинских послевоенных репрессий в тюрьмах и лагерях Советского Союза единовременно находилось десять миллионов человек.
Андропову, как и мне, очень нравился рассказ Солженицына «Матренин двор». Я находил его гениальным, а Юрий Владимирович слегка посмеивался над моей увлеченностью, но не отрицал силы этого произведения. Талант писателя был неоспорим и в других его творениях — «В круге первом», «Раковом корпусе». Мне прислали их с доверенной оказией из Праги, где они, в изданиях на русском языке зарубежных центров тогдашней психологической войны против СССР, легче распространялись и тайными путями вывозились в Советский Союз. Но меня предупредили, чтобы я, во-первых, не давал книги Солженицына никому читать, а во-вторых, ни с кем, даже самыми близкими друзьями, не смел обсуждать эту запрещенную в СССР литературу. Аргументировалось это тем, что в числе моих лучших друзей может оказаться какой-либо агент КГБ, который «настучит» на меня, и начнутся разбирательства моего антипартийного поведения на всех уровнях.
И невдомек было щедрому дарителю, что я не только презрел его опасения, но и поделился своим мнением о творчестве Солженицына с самым главным кагэбэшником Советского Союза. К чести Андропова, он не «настучал» на меня в 5-е управление, а лишь горестно сказал: «Я так и думал, что интеллигенция взахлеб читает Солженицына, а наши партаппаратчики не способны вдумчиво прочитать ни одной строчки этого писателя, чтобы понять — патологического антисоветизма у него нет!»
Когда я уже работал помощником Юрия Владимировича по политбюро, то мне было известно, что вопрос о разного рода репрессалиях против Солженицына стал предметом борьбы за власть в высшем руководстве Советского Союза. Подгорный, Косыгин и Суслов, то есть три следующих за генсеком лица в государстве, хотели ослабить позиции Брежнева в партии и на мировой арене. Именно поэтому они настаивали на жестоком наказании писателя — заключении его в тюрьму, высылке в отдаленные районы за полярным кругом и т. п. Чтобы одновременно скомпрометировать Андропова, набиравшего, по их мнению, слишком большую для них силу, его враги в политбюро постарались перевалить на председателя КГБ всю ответственность за публичные репрессии против Солженицына.
За рубежом авторитет лауреата Нобелевской премии по литературе за 1970 год только возрастал. Мировые величины культуры Генрих Белль и Мстислав Ростропович выступали за свободу творчества Солженицына и за его физическую свободу. Вилли Брандт, интеллигентнейший и добрейший человек, сам переживший эмиграцию в годы господства Гитлера над Германией, несколько раз обращался по тайному каналу к Брежневу с просьбой отвести угрозу от писателя и дать ему возможность выехать на Запад. Андропов также был за осуществление этой идеи, хотя его и клевали «ястребы» на политбюро за либерализм и потворствование антисоветчику. Особенно старались Подгорный и Косыгин.