Анфиса Гордеевна

Крохотная старушонка, остроглазая, юркая, бойкая. Я иначе не встречал её как на бегу. Вечно она куда-то торопилась, озабоченная, с таким выражением в лице, что вот-вот опоздай она на минуту — и всё перевернётся и перепутается на свете. С тех пор, как она мне попалась на лестнице и, сделав старинный церемонный книксен, спросила: «Дома ли доктор Ястребцов?» — она, очевидно, считала меня знакомым и каждый раз ещё издали принималась раскланиваться со мною. Доктор Ястребцов жил этажом выше. Я указал ей тогда его двери

и улыбнулся, когда она, опять присев, проговорила: «Премного благодарна вами, милостивый государь мой». Как-то потом она остановила меня на улице и деловым тоном передала: «У Ястребцова жена больна. А вот у него сын на экзамене срезался». Я сообщил ей в свою очередь, что совсем его не знаю «да и тебя тоже», — хотелось мне прибавить, но она с таким наивным изумлением взглянула на меня: «Доктора-то?… Эдакого господина, помилуйте! Да, ведь, Ястребцов — не мужчина, а монумент. И, притом, прост, ах, прост! Двугривенный какая монета, а и ту за визит берёт, а нет её, и тем доволен. Я, — говорит, — старушка, за тобою в трубе дымом запишу». Из этого я заключил, что она, во-первых, очень бедна, а, во-вторых, привыкла как и все бабы её лет тормошить врачей всевозможными недугами. Носила она постоянно один и тот же мундир — порыжелую кофту со смешно болтавшимися аксельбантами. Они давно выцвели и посерели, но это ей было всё равно. На голове у неё красовался несколько лет подряд бессменный расхлёстанный пижон, необыкновенно упрямый, ибо как его старушонка ни направляла на темя, он непременно съезжал набекрень. Она сохранила свои волосы и завивала их буклями тоже по моде, существовавшей Бог знает когда. Зимою и летом носила полинявшие митенки, из которых совсем нелепо торчали её тонкие исхудавшие пальцы. Страсть к чистоте у неё была неимоверная. Не только на её кофте и юбке никогда не нашлось бы пятнышка, но она и по пути то и дело снимала пушинки и пылинки с пальто и шинелей незнакомых ей людей. Снимет, улыбнётся, сообщит наскоро: «Сукнецо-то от этого портится», — и, смотришь, уж тормошится на другом конце улицы, не оглядываясь, не ожидая и не требуя благодарности. Я и забыл сказать, что она никогда не разлучалась с большою картонкой, — настолько никогда, что она, картонка, в моих глазах приобрела таинственное значение. И таскала она её необыкновенно внимательно и осторожно. Я не раз ломал голову, что там у неё могло быть?

Вероятно, она никогда не болела. Я как-то спросил её об этом, — помилуйте, в морозы и в жару бежит себе суетливо со своею драгоценною ношей, не обращая внимания на стихии земные и небесные.

— Мне, милостивый государь, никак нельзя-с. Мне болеть не полагается. Это иным прочим хорошо-с, а меня ножки кормят.

— Почему же вы тогда доктора Ястребцова искали?

— Стала бы я для себя, как же-с! Он для моего номера третьего понадобился.

И, ответив столь неудобопонятно, опять устремилась в пространство. Под конец она меня даже начала беспокоить. Что за странное такое существование? У кого я о ней ни спрашивал, все, оказывается, её видели, замечали, но никто толком не знал.

Раз захожу к приятелю. Его не оказалось дома. Горничная, которую мы за глупость называли кратко «лупеткой», прибавила, что «барыня не приказали сказываться, потому что у них Анфиска сидит». Я, улыбаясь, пошёл было к выходу, как вдруг двери в спальню к хозяйке отворились и оттуда, всё так же тормошась и поправляя непокорного пижона, пулей вылетела моя старушка, на бегу присела мне и, очевидно, сконфузилась. Растерялась и следовавшая за нею дама, которую у нас называли «модницей».

— Ах, это вы?

Разумеется, я не мог отрицать, что это именно я.

— Мужа нет, войдите!

— Да, ведь, и вас тоже нет? — засмеялся я, но моё любопытство так было возбуждено, что я прошёл в гостиную.

«Лупетка» зачем-то принесла туда же моё пальто, но барыня её прогнала. Мои сведения о знакомой незнакомке теперь обогатились. Я знал уже её имя и, как ни в чём не бывало, спросил:

— И у вас бывает Анфиса?

Хозяйка покраснела до висков, не зная, куда глаза девать, что меня окончательно сбило с толку. Она, вместо ответа, заинтересовалась приехавшим из Петербурга оперным петухом, — дело было в большом университетском городе. Потом с необыкновенною торопливостью стала мне рассказывать, какой у неё прекрасный человек муж, и как он её любит.

— Сегодня, например, я только заикнулась, что мне нравится, и вдруг вижу у себя на столике золотую змею с рубиновыми глазками от Шпигеля.

Глазки или змея от Шпигеля, — я не понял, пока всё так же смятенно и суматошливо она не показала мне футляр с браслетом.

— Правда, хорошо?

Я сделал восторженное лицо.

— А Анфиса… — вдруг сама вспомнила она. — Пожалуйста, вы не думайте… Я, знаете, ей помогаю иногда… Бедная женщина… Ну, и притом когда-то в нашем круге вращалась… Так Иванов завтра концерт даёт, да?

В другой раз сижу у купца Бедровитого. Купец, как следует быть купцу в губернии. Вчера только перестал носить сапоги бутылками и выпустил штаны на свободу. Носовой платок держит постоянно, по новости дела, в руках. Мы-де не как прочие… Не перстами. Даже бороду обрил с тех пор, как женился на «емназистке».

— Вы не думайте, я её, Шурку-то, с аттестатом взял… Похвального поведения девица!

— Ну, что ваша супруга?

— Емназистка-то?… Она там по своему бабьему делу с Анфиской занимается.

Я схватился как утопающий за соломинку.

— Что это за Анфиса, скажите, ради Христа.

— А ну их, надоели они мне, не тем будь помянуты! Мудрят да на обухе рожь молотят. Бабий финанец соблюдают.

И больше я ничего от него не добился. Старуха так и оставалась для меня вопросительным знаком. На все мои дальнейшие вопросы купец отвечал одним и тем же:

— Шурка никому сказывать не приказала. У них, ведь, у дамов, тоже коммерческая тайна. Ну их в пролубь!

— Что ж, вы боитесь жены, что ли? — пустился было я в дипломатию.

— А то нет? Поди-ка, не побойся. Поедом съест! Полковника Свирепеева знаете?

— Знаю.

— С арестантскими ротами как управляется! Слыхали, поди? А перед женой?… И вся-то она у него хлибкая. Тронь, на полу ничего от всего существа не останется, а он перед ней как свечка горит. Потому она сейчас ботинками вверх, о стену головой и давай ему домашние вопли показывать…

Так и от него я ничего не добился.

Таинственность Анфисы меня даже стала беспокоить. Что, в самом деле, за Понсон дю Террай завёлся у нас в богоспасаемом гнезде, утверждённом самим Господом как раз над тремя китами!? Я было прижал в угол приятеля, но тот не сдался. «Женись, сам узнаешь». Лёгкое дело, подумаешь! Окончательно я сбился с толку, когда мне передали, что Анфиса бывает даже у губернаторши, а эта в нашей колоде была первейшим козырем. Я даже во сне начал видеть старушонку. Подходит, останавливается над постелью и дразнит меня расхлёстанным пижоном. Над самым носом трясёт выцветшие аксельбанты и приговаривает: «А вот и не узнаешь, и не узнаешь, и не узнаешь!» И та же картонка с нею. Встретился как-то я, наконец, с доктором Ястребцовым. Мужчина оказался, действительно, монументального фасона. Пожалуй как покойник Геркулес мог бы за Атласа плечами подпереть небо. Заговорил я с ним об Анфисе.

— А, девица с тремя номерами! Препочтенная старушка, скажу я вам!

— Да что она такое?

— А вот додумайтесь… Некоторым образом иносказание. Мы с нею приятели. Необходимая по здешним местам особа… Наши дамы без неё…

Но тут к нему подошли с картой. Отцу протоиерею, воинскому начальнику и инспектору гимназии не хватало четвёртого для винта. Я решился обратиться прямо к самому источнику моего беспокойства. Дня через два встретил Анфису на улице.

— Трудные времена! — начал я издалека.