Анфиса Гордеевна
Шрифт:
— В Сибири-то, сказывают, реки во как разливаются. Ну, уж на днях, должно быть, наверное получу.
Только зимою она нахмурилась и на мои вопросы о капитане отмалчивалась.
— Да вы бы ему написали.
— Зачем?
— Должен же он…
— И ничего он не должен. Разве я для себя? Я для своих.
— Да вы его сколько времени
— А Бог-то меня сколько кормит?… Этого, господин, считать нельзя. Этому счетов нет. Ничего он мне не должен, и никакого зла у меня нет на него. Забыл, так забыл, — его дело. Одно мне обидно. Хотя бы он мне словечко: здоров-де и вам того же желаю. А деньги что? Деньги никому счастья не принесли. Разве я ему давала? Я ближнему своему…
Но по тому, что её неизменный пижон теперь ещё решительнее сбивался с правого уха на левое, оттуда — на затылок, с затылка — на лоб, видно было, что она, действительно, расстроена не на шутку. Посоветовавшись с Игнашенькой я написал капитану и месяца через три получил от него ответ. Оказалось, что он женился, надеется иметь собственных детей, для коих и должен беречь своё состояние; что же касается Анфисы Гордеевны, то за её заботы о нём он ей весьма благодарен, но помочь ей ничем не может, ибо «деньги уплачиваются только по законным документам, коими считаются расписка, заёмное письмо, вексель и т. д. Если у неё таковые на него окажутся, он сейчас же готов удовлетворить, но не иначе, ибо бедные люди вообще на чужие капиталы зарятся и вредят тем самым спасению своей души. Анфиса же Гордеевна ему известна за даму благородную, и если она впадёт в неизлечимую болезнь, которая воспрепятствует ей работать, готов приютить её у себя и дать ей кусок хлеба»… Я показал письмо Игнашеньке.
— Что, по вашему, делать с этим?
— А вот что! — и он сжёг почтовый листок на свечке.
— А дальше?
— А дальше забудьте. И, главное, ни слова ей. Что её огорчать? У неё только и осталось радости, что вера в людей… Не отнимать же и это… Если её утратить, тогда и жить не стоит.
Так мы и сделали.
Года через два Анфиса Гордеевна стала уже сама заговаривать о капитане. Она забыла совсем, что тот ей ничем не помог, не исполнил своих обещаний. Всякий раз, когда ей приходилось туго, она с уверенностью говорила:
— Это что… Это ничего… У меня про всякий случай капитан есть. Я только напишу ему, и он сейчас… с тою же почтой… Ему только напомнить… Это верно.
Когда Игнашеньку надо было снаряжать в университет, и у Анфисы Гордеевны оказались скопленные из его же заработка деньги, она улыбаясь говорила:
— А то у меня и капитан есть. Если мало, я ему сейчас… и он с тою же почтой… Уж это верно.
Так она пребывала в надежде и уповании на доброту и благодарность затерявшегося где-то в Сибири капитана.
Я вскоре уехал. Прошло после того много лет. Где теперь Анфиса Гордеевна? Так же ли она треплется со своим пижоном и аксельбантами от попадьи к купчихе, от купчихи — к предводительше, сооружая всем настоящие французские моды, или давно успокоилась и лежит в последнем разряде далёкого кладбища, в тесном сосновом гробике, скрестив на своей усталой груди так много и свято потрудившиеся руки, — не знаю, как не знаю, что сталось с её горбуньей Шурой и немою Гулей… Но всякий раз, когда под нежданными ударами судьбы у меня падают силы, и на душе накипает горечь, я невольно вспоминаю об этой небольшой семье. И меня точно освежающим ветром уносит в высоту, разом делается легко, и впереди всё светлеет. Стыдишься своей слабости, малодушия, бодрее смотришь в будущее, и точно ночной туман от первых лучей рассвета страх жизни рассеивается, и опять руки просят дела, и веришь в человека, угадывая заключённую в нём божественную искру добра…
1902