Анфиса Гордеевна
Шрифт:
На диване полулежала дама, которая величественно кивнула мне головой и лениво указала на стул у своих ног. Ей было лет за шестьдесят. Она, должно быть, наклеивала себе брови, потому что одна впопыхах залезла на самый лоб. Парик на ней держался на сторону. Лицо было засыпано пудрой, которая обильно покрывала и подушку, на которой покоилась её щека.
— Prenez place! [5] — пригласила она меня, и, когда я сел, она снисходительно предложила Анфисе. — Вы, милая моя, теперь идти можете!
5
Присаживайтесь! —
Та этому обрадовалась. Её ждала работа и, мимоходом поправив подушку генеральши, она исчезла.
— Вот где вы меня встречаете! Не правда ли?
Я не совсем понял её вопрос.
— Что ж, тут у вас недурно.
— Ах, полноте! Я к дворцам привыкла. У моего папеньки государь кушал, приезжая в Одессу. И потом вокруг меня грубые люди. Вы подумайте: я — и всё это! — и она сделала плавный жест, указывая рукой на окружающие её предметы. — Если б он жил! — вздохнула она, глядя на вспыженного генерала. — Но всё равно, он видит меня оттуда, — перевела глаза она на потолок. — Вы знаете, моя жизнь — такой роман, что если б я вам рассказала, вы бы непременно написали что-нибудь вроде «le vicomte de Bragelonne» [6] … или… Рославлева, что ли. Но я не скажу ничего и никому. Мои воспоминания сокрыты здесь, — осторожно дотронулась она до чахлой груди. — Я страдаю про себя и жду. Они, наконец, должны понять, найти меня и вырвать из этой ужасной среды, от этих грубых людей.
6
Виконт де Бражелон — фр.
— Анфиса Гордеевна, кажется, очень добрая женщина.
— Да. Но она, ведь, imaginez vous [7] , хамка!
— Её батюшка, кажется, был крупный чиновник.
— Да… но из этих, pardon, des seminaristes! [8] — и она так повела носом, точно в комнате в эту минуту запахло чем-то очень скверным. — Я нежного воспитания. Я привыкла к поклонению, к обожанию. Я росла в эфире. Разумеется, я её впоследствии озолочу. Когда они, наконец, опомнятся, найдут меня, я брошу ей несколько тысяч. На, понимай, с кем ты была, кому ты служила несколько лет! Я, впрочем, против неё не имею ничего. Она почтительная. Но разве мне это нужно, разве судьба меня готовила к этому? Лепесток лилеи, заброшенный Эолом в пустыню! Пожалуйста, разверните вот тот альбом… Нет, ещё следующую карточку… Выньте её… Оберните.
7
вообразите — фр.
8
извините, семинаристов — фр.
На карточке был изображён свитский генерал последних лет царствования Николая I.
— Прочтите!
Она откинулась на подушку и даже глаза закрыла.
— Вслух, вслух!
— «Чайной розе от скромного василька!»
— Это я, — слабо простонала она, — чайная роза… Да. Вот как тогда благородно чувствовали!.. А ещё следующую карточку.
Я перевернул альбом. Там красовался уже штатский звездоносец и тоже с надписью:
«Когда бы вы могли блеснуть Звездой на мой тернистый путь!»— Вот видите, как тогда изъяснялись стихами! Но я была непреклонна. Я оставалась холодна и недоступна. Меня называли l'йtoile du Nord [9] …
9
Полярной звездой — фр.
Она подала мне руку ладонью вниз, как делают это театральные королевы для поцелуя благородных милордов.
XVII
После того я ещё несколько раз видался с Анфисой Гордеевной и познакомился со всеми её «номерами».
Раз старуха прибежала ко мне радостная, возбуждённая.
— Господь-то! А ещё говорят нет Бога!.. А Он вот!..
— Что случилось у вас?
— Мой-то командир… Скажите, пожалуйста… С супризом очутился. То есть я вам скажу… и до сих пор не верю. Точно во снях прикинулось.
— Да вы объясните толком.
— Капитан… Он самый… У него в Сибири тётка померла. Вот мы сомневались, а она, тётка, как себя оказала!
— Ну, что ж из этого?
— Большущие капиталы оставила и все как есть до последней копейки капитану.
— Поздравляю вас. Теперь от него вам будут великие и богатые милости.
— Мне что… Мне ни к чему. А точно что моих-то мне хотелось бы успокоить. Шурочке теперь отдельную комнату. Гуле тоже. Ну, и генеральше. Она давно по красным занавескам тоскует.
— То есть как же это?
— А вот подите же. Говорит, пока не повесят мне красных занавесок, самая я несчастная женщина в мире буду. Красные занавески и ширмы у кровати, тоже красные. И Игнашенька наш по зимам в холодном пальто щеголяет. Я ему от капитанских щедрот-то первым делом ватную подкладку и барашковый воротник.
— А себе?
— Ну, ещё! И так слава Богу. Мне теплее нельзя. Я так привыкла. В холодное время бежишь как рысак. Ну, и поспеваешь везде. У нас такое торжество! Шура пирог с луком загнула. Для генеральши — бламанже со свечкой, чтобы внутри горела. У Эвхаристовых форму выпросила. Как в первых домах, помилуйте. Нужно же утешить. У папеньки ейного, у генерала, завсегда со свечкой было.
Капитана мы все провожали на железную дорогу. Он был пьян и весел и всем обещал «не забыть».
— Ты меня, старушка, вот как помянешь! — трепал он по плечу Анфису. — Я тебя обогрею, небось. Без сладкого куска не останешься. Ты теперь на меня уповай!
Анфиса Гордеевна в слезах, но счастливая, кланялась и загодя благодарила.
— Только доеду и сейчас тебе по почте пакет с пятью печатями. Получай. С вложением. Я тебя утешу.
Она смеялась, точно её щекотали, и, оборачиваясь к нам, говорила:
— Уж не знаю, каким мне угодникам молиться.
Когда капитан уехал, первые месяцы она была в каком-то радостном тумане. Каждую неделю забегала на почту и спрашивала:
— Ничего мне нет?
— Ничего.
— Ну, значит, завтра будет.
Таких завтра прошло без числа. В чаянии пакета с пятью печатями, она присмотрела красные занавески и ширмочки и всё удивлялась, как это медленно ходит почта. Прошли весна, лето, наступила осень, а от капитана никакого «вложения» не следовало. Но Анфиса не теряла надежды.