Ангел Варенька
Шрифт:
— Люба, — позвал он ночью, аверхунатягивая на себя душное ватное одеяло, засунутое в мешок пододеяльника с завязочками н. — Ты уже спишь?
— Сплю, сплю. Не мешай, — ответила жена с другой кровати, натягивая на себя такое же одеяло в таком же пододеяльнике.
— Люба, — позвал он снова и зажег настольную лампу, осветившую половину комнаты, — я больше не могу.
— Ты что, с ума сошел? — жена приподняла голову над примятой подушкой. — Мне завтра вставать в семь утра.
— Я не могу мириться с нашей жизнью, — Лева опустошенно вздохнул, словно вырывая из себя это признание вместе со струей горячего воздуха.
— Что еще! С какой жизнью! — жена страдальчески сощурилась на свет настольной лампы.
— Нашей с тобой. Совместной.
— Ах да, я забыла! Ты же теперь Лев Толстой! — жена
— Не смейся, Люба. — Он лежал неподвижно и смотрел в потолок.
— Что же ты такого увидел в нашей жизни, с чем ты не можешь мириться?
— Ты меня не любишь, — почти неслышно сказал Лева, хотя жена, наоборот, все заметнее повышала голос. — А в жизни главное — любовь и добро.
— Да как же мне тебя еще любить, чтобы ты был доволен?! — Она включила и направила на него лампу, стоявшую рядом с ее кроватью.
— Искренне, — ответил Лева и, невольно сощурившись от резкого света, добавил: — И по-настоящему. А ты меня любишь из-за того, что просто так сложилось.
— Вот оно что! А ты меня в таком случае?!
— Наверное, и я из-за этого, — ответил Лева и отвернулся к стенке.
Повторяя на следующее утро биографию Толстого (Машенька, как обычно, проверяла его по учебнику), Лева внезапно вспомнил о матери. Конечно, он вспоминал о ней и раньше, когда посылал по почте деньги, звонил и даже навещал ее в школе для глухонемых, где она работала нянечкой, убирала классы и коридоры, мыла туалеты и поливала цветы в горшках, но сейчас вспомнил по-иному, как будто к этому воспоминанию примешивалось что-то еще, вселяющее тревогу и беспокойство. «Уж не заболела ли?» — подумал он, стараясь объяснить это беспокойство заботой о здоровье матери, хотя на самом-то деле болело в нем, в Леве. «Посылаю деньги, звоню, навещаю», — пробовал убеждать он себя, вспоминая и другие примеры такой же заботы. Прошлым летом отдыхать с собой брали, ремонт у нее в комнате сделали, телевизор новый купили. Но чем больше было этих примеров, тем сильнее и беспощаднее жгла его боль, и Лева не находил себе места, пересаживаясь из кресла в кресло, путаясь в датах и названиях произведений Толстого и заставляя разочарованно хмуриться Машеньку, водившую пальцем по строчкам учебника.
Когда Лева был ровесником дочери и они с матерью жили в полуподвальной комнатушке, выходившей зарешеченными окнами в Докучаев переулок, он однажды обещал себе, что через много лет сделает для матери все. Он дал себе эту клятву, глядя, как мать выливает из оцинкованной ванны мыльную воду, в которой только что купала сына, — ванна была очень тяжелой, и мать с трудом донесла ее до раковины, поставила одним концом на край и стала медленно поднимать, стараясь не набрызгать на пол. Лева в это время сидел, закутанный в полотенце, и ждал, когда мать его еще раз насухо вытрет и оденет, но вода из ванны все-таки выплеснулась, и мать нагнулась, чтобы тряпкой вытереть пол. Лева увидел перед собой ее худую спину с выступающими лопатками, с завязанным бантиком пояском клеенчатого фартука, и ему вдруг стало до слез жалко мать, и он — поклялся. Поклялся, что сделает все, даже не понимая, из чего оно состоит. Леве казалось, что он поймет это в будущем, и вот теперь он звонил, навещал, посылал деньги, но это было не главное, главное же заключалось в чем-то другом, неведомом и непонятном. «В чем же?! В чем же?!» — спросил он снова, обращаясь то ли к самому себе, то ли к дочери, то ли к учебнику, который она держала в руках, и вдруг почувствовал странный толчок, поднявший его с места.
— Мама, это я. Здравствуй, — сказал он, примчавшись на такси в школу, поднявшись бегом на второй этаж и разыскав мать в пустом классе, где она мыла полы между партами и выгребала в корзину мусор.
— Лева?! Ты же не должен был в среду! Что-нибудь случилось?! — мать чуть было не выронила швабру, на конец которой была намотана мокрая тряпка.
— Ничего. Я просто так, — Лева смутился оттого, что приходилось давать эти объяснения. — Все живы. Здоровы. Что ты, ей-богу!
— Правда? — она разогнула спину, но из суеверия снова чуть-чуть пригнулась.
— Правда, правда. Говорю же тебе!
Мать наконец поверила, и они оба растерялись, не зная, как вести
— А я вот задержалась сегодня. Стала коридор мыть, да сода вышла. Пришлось к завхозу идти, а потом — на склад. Я всегда с содой мою, — мать виновато толкнула животом швабру, словно извиняясь за то, что ей нужно закончить работу.
— Давай помогу, — Лева протянул руку, чтобы взять швабру.
— Испачкаешься. Я сама, — мать стала поспешно домывать пол.
— Соскучился, пока тебя не видел. Как ты? — Лева остановил ее руку.
— Я?! — она не понимала до конца, по кому он соскучился, и боялась этим обидеть сына. — У меня все в порядке. Денег хватает, спасибо. Телевизор работает, техника ни разу не вызывала.
— А у меня плохо, — сказал Лева и улыбнулся, чтобы успокоить мать. — Но ты не волнуйся. Еще не поздно все исправить.
И, переступив через мокрую дорожку, оставленную на полу шваброй, он выбежал из класса.
V
В этой жизни я прожил тридцать четыре года, и, когда я теперь вспоминаю собственную жизнь, она мне кажется до смешного мелкой и ничтожной. Меня удивляет, что все это время я отдал заботе о таком ничего не значащем предмете, как я сам, в то же время важные и значительные предметы жизни оставляли меня совершенно равнодушным. Я рассуждал так: раз я живу на свете, то главная цель моей жизни — тоже я, а все остальное — лишь средство для ее достижения. Казалось бы, какое простое и разумное правило! Как легко должно быть тому, кто умеет ему следовать! Вот и я попробовал научиться. Попробовал и ужаснулся тому, что результат-то вышел совсем обратный. Не легко, а трудно. Мучительно трудно следовать этому правилу, потому что оно требует от человека неестественных усилий. Я на собственном опыте убедился, что человек, для которого главная цель он сам, — сумасшедший, и вот это-то сумасшествие овладевало мною именно тогда, когда я более всего старался походить на нормальных людей.
Стоило мне проснуться, и я в первую очередь спрашивал себя, чего же я сегодня хочу: сразу встать или еще немного поваляться в постели, выпить крепкого чаю или заварить себе кофе, поехать к приятелю или остаться дома. Мне было необыкновенно трудно решить, поехать или остаться, остаться или поехать, потому что, решая, я старался не ошибиться в своем желании и удовлетворить его как можно полнее. Не дай бог сделать то, чего мне не хочется или хочется не так, как хотелось бы хотеть, думал я, и эта боязнь превращалась для меня в навязчивую манию, от которой мне удавалось избавиться благодаря отчаянной попытке хотя бы раз сделать то, о чем меня просят другие. «Сбегать в магазин? Пожалуйста…», «Получить из починки обувь? Сию минуту…» — неожиданно легко соглашался я с женой и, сбегая с кошелкой по лестнице, чувствовал себя помолодевшим на десять лет. Я покупал в магазине батон хлеба, сетку яблок и пачку макаронов, брал из починки детские туфельки и возвращался домой, все еще находясь во власти моего нового чувства, но стоило мне услышать от жены: «Ах, ты знаешь, я забыла про сахар! Не мог бы ты сбегать еще разок?!» — как новое чувство сменялось старым, я демонстративно вешал на гвоздь кошелку и с раздражением отвечал жене: «Ничего, сегодня выпьем без сахара».
Так продолжалось очень долго: я жил, как все нормальные люди, хотя на самом деле был самым настоящим сумасшедшим. И только теперь я выздоровел, то есть стал думать и поступать так, как нормальные люди никогда не поступают. Это избавило меня от сумасшедшей заботы о самом себе, и я впервые увидел — распознал под слоем высохшего песчаника — не только прошлую, но и нынешнюю жизнь других людей. Оказалось, что большинство из них живут той же сумасшедшей жизнью, какой и я жил до недавнего времени. Но если я понял мою ошибку, то они — не понимают, и поэтому моим долгом было обо всем им сказать. И вот я стал говорить, говорить, говорить… Я говорил им, что они разучились быть искренними, любить друг друга, честно работать… говорил, что в погоне за достатком они теряют чувство спокойной совести… говорил, что у них нет мира в душе и лада в семье… словом, говорил то, о чем обычно говорят люди в состоянии нормального сумасшествия.