Ангельский концерт

Климова Светлана

После этого, стуча зубами, я содрал с себя одежду и юркнул к Еве под одеяло.

От нее веяло нежным теплом. 

2

Еве удалось растолкать меня только в половине одиннадцатого. Пока я дрых, она успела дочитать коленкоровую тетрадь Матвея Ильича и заняться кухней. Там что-то шипело.

Выбравшись из постели, я первым делом потянулся к телефону и набрал номер Кокорина-младшего. Тот оказался на месте и принял мое сообщение о находке пяти с чем-то тысяч

долларов в тайнике под каминной доской с большим энтузиазмом. Я упомянул также о нательном крестике, однако ни словом не обмолвился о записях его отца и содержимом птичьей клетки. В первую очередь потому, что наследник имел полное право потребовать вернуть ему рукописи, а я этого делать не хотел. По крайней мере в ближайшее время.

В заключение я добавил, что загляну к нему, как только покончу с текущими делами, хотя никаких особых дел до понедельника у меня не намечалось.

Когда я положил трубку, надо мной стояла Ева. Выглядела она восхитительно, словно и не было вчерашних бдений, и наш разговор с Кокориным-младшим слышала от первого и до последнего слова.

— Завтрак, лежебока, — сурово произнесла она. — И неплохо бы тебе побриться для начала. Кстати, ты случайно не в курсе, что это за художник — Матис Нитхардт?

Неплохой вопрос натощак.

— В курсе, — проворчал я. — Хороший художник. Может быть, гений. Другой информации у меня нет, кроме той, что в историю искусств он вошел не как Матис Нитхардт, а как Матиас Грюневальд. Если тебя интересуют детали, стоило бы вернуться в кабинет покойного Матвея Ильича. К тому же они тезки: что Матис, что Матиас — по-русски все равно выходит Матвей.

— Но ведь мы не собирались туда сегодня, — резонно возразила Ева.

— Точно, — сказал я, — не собирались. Попробуй спросить у Сабины — она наверняка что-нибудь знает.

Тут мы с Евой внимательно посмотрели друг на друга, и я вспомнил прошлую ночь. Похоже, нам действительно было о чем поговорить с нашей пожилой приятельницей.

Я поплелся в ванную. Душ меня слегка взбодрил, но не настолько, чтобы с восторгом отнестись к подсохшей и уже успевшей остыть яичнице, которую Ева метнула со сковороды на мою тарелку.

— Опять эти яйца, — забурчал я, ковыряя осточертевшую субстанцию. — Что-то у меня нет аппетита… Невозможно же, в конце концов, есть яичницу семь дней в неделю!

Отложив вилку, я потянулся за кофе, и тогда Ева торжественно произнесла всего одно слово:

— Гонорар!

— При чем тут гонорар? — возмутился я.

— При том! Хочешь овсянку — в качестве альтернативы? А если и это тебя не устраивает, тогда подумай вот о чем. Тебе не кажется, что наши вчерашние усилия оказались настолько результативными, что Павел Матвеевич вполне мог бы их оплатить? Посуди сам — два опытных юриста (тут я ухмыльнулся) потратили уйму времени на то, чтобы вернуть кучу денег, о существовании которых человек даже не подозревал.

— Нет, —

сказал я, мужественно принимаясь за яичницу. — Во всяком случае не сейчас. Ты не понимаешь…

— Потом будет поздно, — предупредила Ева, и в ее зеленых глазах вспыхнул пророческий огонек.

— Посмотрим, — пробубнил я с набитым ртом. — Как ты думаешь, Сабина сегодня дома?

— Где же ей быть. — Ева с грохотом отправила мою тарелку в мойку и отвернулась.

Около часу дня мы поднялись этажом выше, и я позвонил в дверь квартиры Сабины Георгиевны Новак. Встретила она нас прохладно, а Степан, ее скотчтерьер, даже не пожелал выползти из-под кресла, чтобы по обыкновению обнюхать мои джинсы.

— Редко навещаете соседей, — укоризненно заметила Сабина вместо приветствия. — Старики — народ обидчивый и где-то даже злопамятный. Мы со Степаном не исключение.

Пришлось покаяться, и когда эта парочка сменила гнев на милость, я с ходу взял быка за рога.

— Вот, — сказал я, кивая на Еву. — Эту особу интересует Матиас Грюневальд. И не просто так, а в связи с делом Кокориных.

— Чьим, простите, делом?

— Супругов Кокориных — Матвея Ильича и Нины Дмитриевны. Оба покончили с собой в июле этого года.

— Господи помилуй… Мне кажется, я где-то об этом слышала. Он ведь был художник или что-то в этом роде, верно? В газетах писали… А разве это имеет отношение к вашей новой работе?

— Никакого, — сказал я.

А затем коротко изложил все, что узнал с того дня, как ко мне явились Павел и Анна, прибавив собственные впечатления от посещения дома Кокориных и кое-что из вычитанного в блокноте Нины Дмитриевны.

Когда я закончил, Сабина проговорила:

— И все-таки — при чем здесь Грюневальд?

Мне оставалось только развести руками.

— Пока не знаю. Но Еве кажется, что это существенно.

Наша приятельница зачем-то водрузила на нос очки и, задумавшись всего на секунду, выстрелила короткой очередью:

— Изенгеймский алтарь. Шестнадцатый век. Высота — три метра, ширина — пять. На внешней стороне подвижных створок — «Распятие». До Грюневальда никто ничего подобного не писал. Хранится в Кольмаре, в музее монастыря Унтерлинден… Вы, кажется, сказали, что покойная Нина и ее отец в начале пятидесятых жили на поселении в Суюкбулаке?

Несмотря на возраст, память у Сабины была на зависть. Там надежно хранились самые поразительные вещи. И неудивительно — при такой-то биографии. Пять лет лагеря и шесть — ссылки, эмиграция в Штаты к нашедшемуся брату, полгода во Франции и Бельгии перед возвращением домой с малолетней дочерью, семейная драма, едва не отправившая Сабину на тот свет, и многое другое. Наша приятельница была из породы людей со стальным стержнем внутри, который от житейских катастроф делается только прочнее.

Я кивнул, соглашаясь. Сабина сама свернула как раз туда, куда мне требовалось.