Ангельский концерт
Шрифт:
Наконец ожидавших у барака подняли и, несильно толкая в спины, повели по пустырю к площади. Толпа зашевелилась, и кнехты, пробив в ней коридор, обступили место казни. Ганса прикрутили к столбу, причиняя боль в вывернутых руках. Он морщился и молчал, поглядывая исподлобья на монаха-исповедника, стоявшего поодаль, — ни один из осужденных не выразил ни малейшей склонности к покаянию ни прежде, ни в последнюю минуту.
Троих одного за другим повели на эшафот. На секунду кнехты замешкались, толкаясь и лязгая железом, — в монастырской стене отворилось окно, и сквозь витые редкие прутья решетки явилось толпе бескровное лицо архиепископа Вюрцбургского. Казалось, он улыбается — острая щучья челюсть сановника, сочетавшего в этих краях земную и небесную власть, слегка шевелилась.
Епископ, однако, не улыбался. Как и все, он втайне ждал, перемогая озноб. Нет, в чудо он не верил, но история с очередным чудотворцем лишила его равновесия настолько, что вернулись приступы малярии, вывезенной из визитационной поездки в Ломбардию.
Палач, торопливо, не развязывая рук, валил пособников на колени и, прикрыв голову темной тряпкой, отрывал ворот рубахи. Затем взмахивал, и толпа вздыхала общим вздохом, когда ясное тяжкое лезвие глухо входило в плоть, — слышно было, как вяло хрустят позвонки. Голова отделялась, и из зияющей перерубленной гортани выкатывалась дымящаяся волна крови.
Телу не давали упасть. Дюжие кнехты удерживали его на весу, пока оно несколько мгновений билось, обдавая брызгами свежие доски помоста, а потом уволакивали в сторону. Когда было покончено с последним, из-под ног стражи к помосту выкатился урод Иоаннике. Его тут же ухватили, но он успел скрюченной вороньей лапкой дотянуться до густеющей кровавой лужицы. Шута швырнули назад в толпу, и там, распластавшись на земле, он размазал кровь по лицу и одежде и вдруг закричал — низко, одним нутром, как насмерть раненный зверь. Его обступили подмастерья и, забив рот тряпьем, заставили умолкнуть.
Теперь пришел черед Ганса. Палач поднял голову к окошку в монастырской стене и, уловив слабое ободряющее движение, обернулся к жаровне, одновременно нырнув вправо, где на скамье лежало в ряд несколько смоляных факелов. Косо подержав один из них над угольями, он поднял его, давая пламени окрепнуть и расправиться. Затем, важно ступая, приблизился к костру.
Сложенный внизу хворост был достаточно сух и умеренной толщины, хотя и не чересчур тонок. Аккуратные метровые бревешки сложили любовно шестигранным срубом. Пламя коснулось хвороста, и белый едкий дымок вознесся к небу над толпой, над темными кронами монастырских лип, мимо стены замка и решетчатого окошка в нем. Заплясали мелкие язычки, и костер, подожженный со всех шести сторон, стал разгораться — неспешно, как и требовалось, потому что день выдался туманный и в воздухе висела сырость. На ночь дрова пришлось накрывать рогожами…
Вот тогда-то в толпе и объявился человек. Те, кто слушал Ганса в Никласгаузене, узнали его спутника. Вскарабкавшись на навозную телегу, он задыхался, силясь крикнуть что-то, но горло его сдавила судорога, и он, багровея, разевал рот, давился слюной и хрипел. Глухой гул, как грозовое предвестие, прошел по площади. Кольцо кнехтов у помоста заинтересованно зашевелилось. Наконец, сломавшись чуть не пополам и болезненно кривя рот, человек завопил:
— Матерь Божия в милосердии своем открыла Гансу, что настанет день, когда князь станет работать за поденную плату, а монах будет изгнан! И день гнева близок! Вы тут запомните это, все хорошо запомните, мясники, свиная блевотина!.. — голос вдруг сорвался, человек захрипел, глаза его, устремленные вверх, к забранной витыми прутьями щели в стене, полезли из орбит. — Господь размечет адское пламя и истребит неправедных, и семя их, и семя детей их!..
Туда уже неторопливо пробирались от эшафота. Кто-то потянул исступленного, плюющегося пеной человека с повозки и искусно смешал его с клубящейся толпой…
Костер, похрустывая и распрямляясь, продолжал разгораться. Дым пожелтел и стал густым, как конопляное масло. Ганс почти скрылся в нем. Доносился только глухой кашель — огонь еще не коснулся еретика, но дым душил. Кольцо толпы распалось. Люди жались к стенам домов, иные двигались в монастырский проезд, страшась чуда, каким бы оно ни было.
Ганс не произнес ни слова. Молчал он и тогда, когда огненным одуванчиком вспыхнули его легкие светлые волосы; и лишь после того, как путы, стягивавшие его руки позади столба, перегорели и тело, корчась, словно раздавленный червь, повалилось в самый жар, те, кто стоял близко, услышали, как он выкрикнул несколько бессвязных слов.
Огонь сожрал и топливо, и столб — все, что ему причиталось. На месте костра остался черный диск, окаймленный пушистым валиком невесомого пепла. Только тогда окно в монастырской стене захлопнулось.
Вечером пепел собрали в мешки и сбросили в реку Менш с городского моста.
С наступлением темноты от самых ворот городской кордегардии чуть ли не в открытую увели лучшего коня, принадлежавшего начальнику караула, и следы его затерялись…»
Проснулся я в начале десятого. О том, чтобы успеть на работу, не могло быть и речи. Это мне сообщила Ева — она, в отличие от меня, уже была в полном порядке.
Я пошевелил затекшей шеей и уставился на нее так, будто мы сидели в разных аквариумах.
Ева пересекла комнату и распахнула балконную дверь, впуская сырой воздух позднего утра. За окном висел плотный туман, слегка подкрашенный оранжевым, — значит, где-то светило солнце.
— Что ты так смотришь? — спросила она.
— Ничего, — я перевернулся на бок и потянулся за телефоном. — Не обращай внимания. Дурацкий сон. Тебе когда-нибудь снилось слово?
— Слово? — Ева пожала плечами и вышла.
Не такое уж удовольствие слушать, как я буду врать начальству про неотложное свидание со стоматологом. Когда я с этим покончил, из кухни доносился запах кофе. Я снова повертел шеей, застонал, чертыхнулся и поплелся в ванную.
Ева сидела за кухонным столом в моем любимом кресле — там же, где я провел полночи, пока не убедился, что Матвей Кокорин вовсе и не собирался писать историческую прозу. Я уже начал отчаиваться, когда вдруг понял, что его записи — никакая не беллетристика и не попытка дилетанта создать романизированную биографию средневекового художника. Просто другой способ высказывания… Кулачки Евы подпирали подбородок, а вид был, по обыкновению, всезнающий.
— Ну и что это за слово? — спросила она, когда я рухнул на табуретку и потянулся за чашкой.