Ангельский концерт
Шрифт:
Покончив с кофе, я сполоснул чашку, опустошил пепельницу и отправился к телефону. Вчера, когда я уже засыпал, Ева пыталась мне рассказать о чем-то, но я, честно говоря, все пропустил мимо ушей.
Рядом с телефоном на столе лежал листок бумаги, вырванный из моего блокнота. На нем крупным почерком Евы было написано:
«Егор! Я разыскала Петра Интролигатора — ты наверняка помнишь, кто это. Прямо сейчас отправляюсь к нему в «Эдем».
На десерт — вчерашний сюрприз. Дорогой мой, мне кажется, то есть я уже совсем уверена — у нас с тобой будет бамбино!»
…Она постучала в самую дальнюю дверь в конце коридора. В ту, что под номером девять. Совсем рядом была другая — застекленная, выкрашенная в белое. Сквозь чисто промытые стекла видны были пара ступеней и сад — вечнозеленые кустарники, усыпанная гравием дорожка огибала свежевскопанную клумбу и терялась в зарослях барбариса.
Ответа не последовало, однако дверь была закрыта не полностью, и Ева все-таки решилась войти. Но для начала приоткрыла ее еще чуть-чуть и заглянула. Стала видна узкая, необычно длинная кровать, угол свежей, даже на вид хрустящей простыни, а под мохнатым одеялом — очертания фигуры.
Когда Ева вошла в этот тесноватый одноместный угловой номер, Петр Интролигатор неподвижно лежал на кровати, развернутой изголовьем к открытому окну с наполовину задвинутыми легкими шторами, отчего в комнате было слегка сумеречно и прохладно. Он не спал — голова его сразу же повернулась на звук ее шагов. И прежде чем губы Евы успели сложиться в приветливую улыбку, Петр Ефимович подумал: «Наконец-то!»
Он был жутко старый — или казался таким. Машина его длинного костлявого тела работала с невероятным напряжением. Все то время, пока он молча смотрел на нее, Ева слышала, как свистит воздух в его окостеневших бронхах, как тонко скрипнул коленный сустав, когда он слегка подтянул ногу, как бурлит изношенный кишечник, мучительно справляясь с пищеварением. Как щелкнул зубной протез, когда он, собравшись с мыслями, пошевелил челюстью, намереваясь приветствовать рыжеволосую и совсем юную гостью. На мгновение Еве показалось, что еще минута, и Петр Переплетчик рассыплется в пыль прямо у нее на глазах. Однако рассудок его, в отличие от всего остального, пребывал в полной исправности.
Ева деликатно отвела взгляд, давая возможность старому человеку приготовиться к разговору.
— Сумочку можете повесить на вешалку, — наконец прозвучал низкий, слегка надтреснутый голос. — Однако снимать верхнюю одежду я бы вам не порекомендовал. У меня прохладно — так легче дышится.
Ева сделала шаг к деревянной трехрогой вешалке и пристроила свою плоскую сумочку рядом с мужским банным халатом. Затем скользнула взглядом по книжным полкам. На низкой тумбочке стоял выключенный CD-проигрыватель с приемником, рядом — аптечка, где за матовым стеклом пестрели упаковки с лекарствами. Дальше — встроенный шкаф, два стула — в головах и в изножье кровати, и никелированный штатив для капельницы. Цветов в комнате не было, хотя в холле и даже в коридоре их хватало с избытком; не было также зеркала, фотографий и каких-либо репродукций, и комната от этого все-таки походила на больничную палату.
Ева распахнула куртку и присела на ближайший к окну стул, но перед тем помогла Интролигатору приподняться и подсунула под широкую костистую спину еще одну подушку. Сделала она это не потому, что старик был уж настолько беспомощным, — ей внезапно захотелось дотронуться до него, как иногда хочется дотронуться до ребенка. Ладонь почувствовала мягкость ткани шерстяной, в серую клетку, рубашки, а под ней ровное тепло некогда мощного тела.
— Давно вы сюда перебрались? — спросила Ева. — Неплохое местечко, но я бы не решилась поселиться здесь надолго.
— Ну почему же? — усмехнулся Петр Ефимович. — Вполне подходящее. Inter mortem et officium debet esse intersticium — между земными хлопотами и смертью должен быть промежуток покоя. Как вас прикажете величать?
— Ева. — Он не поинтересовался, зачем она пришла, и Ева проговорила: — О вас мне рассказала одна милая пожилая дама в «Немецком доме» с фантастическим птичьим гнездом на голове. Она, конечно, немного эксцентрична…
— Луиза Либенталь, помню, — прогудел Интролигатор. — Мой отец Иоахим пользовался услугами ее дядюшки-адвоката. Впервые я увидел Луизу, когда она еще бегала в панталончиках, а потом уже спустя целых сорок лет. И она, поразительно, узнала меня с первого взгляда! Луиза помнит все и всех, а ее швабское упрямство вошло в поговорку. Представьте — несмотря ни на что осталась в этом городе!..
— Но ведь и вы тоже!
— Мне совершенно безразлично, — сухая, как сосновый корень в песке, рука Интролигатора напряглась и замерла, — а у Либенталей по всему миру родня.
— Фрау Луиза наотрез отказалась говорить со мной о Дитмаре Везеле, причем вела себя так, будто между ними что-то произошло. Она была влюблена в него?
— А-а, вот вы о чем… — лицо старика неожиданно замкнулось, губы насмешливо дрогнули. — Я уж было подумал… Сами-то вы откуда знаете о Дитмаре? О нем никто, кроме меня, пожалуй, уже и не помнит.
— Ошибаетесь, Петр Ефимович. А Галчинский?
Казалось, он перестал ее слышать. Ева растерялась: что случилось? Где она допустила ошибку? Как ей вести себя теперь, когда единственная ниточка, связывавшая ее с этим человеком, угрожающе натянулась и вот-вот лопнет?
Интролигатор пожевал синеватыми губами.
— Луиза была замужней женщиной и матерью, когда Галчинский привез сюда Везелей. Она увидела Дитмара во время службы — и ушла оттуда в полуобморочном состоянии. Ее муж в это время нянчил их второго сына. Везель избегал людей, пострадавших от режима. Подобные отношения быстро заходят в тупик, и он понимал это лучше кого бы то ни было. Мы с ним подружились на совершенно иной основе… Нам было о чем поговорить; кроме того, я сидел без денег, а он находил для меня заказы на переплетные работы… Луиза? Это у нее было пустое, чистая блажь. Что касается Галчинского… Знаете, Дитмар однажды сказал о нем: «Multa dicimus, et non pervenimus». Таким вот образом…
— Переведите! — с неожиданным раздражением воскликнула Ева. — Я не знаю вашей латыни, разве что пару молитв.
— Много говорим, но немногого достигаем. — Интролигатор гулко кашлянул, словно выстрелил. — А вот я, дорогая Ева, полюбил этот язык. Читать мне уже трудно, и долгими вечерами я сижу на пороге, гляжу в сад и беседую сам с собой. Разумеется, на латыни. А иногда, если повезет, удается поговорить и с Дитмаром Везелем. — Он взглянул на Еву равнодушно, словно предлагая ей немедленно оставить его в покое, но все-таки добавил: — Не понимаю, зачем вам понадобилось собирать старые сплетни в лютеранской общине? Не думаю, что это может заинтересовать редактора вашей газетки… Дитмар в этой жизни зависел только от одной вещи — любви к своему ребенку. Все остальное не имело значения. Вы что-нибудь слышали о Нине Кокориной-Везель? Да что я говорю — конечно же нет! Откуда вам было ее знать?
— Вы ошибаетесь, Петр Ефимович, — проговорила Ева. — Никакая я не журналистка, хотя можете считать меня кем угодно. Ответьте мне: что сказал вам Дитмар Везель перед тем, как уехать в Москву в пятьдесят седьмом? Ведь именно к вам он пришел в тот день, верно?
— Не будем ворошить прошлое, Ева, — остановил ее Интролигатор. Пергаментные веки старика дрогнули и начали опускаться, словно он собирался вздремнуть. — Всем воздастся по заслугам…
— Прекратите! — Ева низко наклонилась над стариком и почувствовала легкий запах туалетной воды. Впалые щеки и тяжелый подбородок Интролигатора были тщательно выбриты чьей-то умелой рукой. — Если бы вы не… я бы сейчас вас как следует встряхнула! Бросьте эти штучки и не изображайте из себя святошу. Мне некогда ждать, пока мы с вами оба окажемся в чистилище! Я прочитала дневник Нины Везель!