Анканау

Рытхэу Юрий Сергеевич

Дочка только и знала дело, что смотреть за капканами. Рано утром она выходила из охотничьей избушки и отправлялась в тундру. Она шла под холодными звёздами по скрипучему снегу, топтала лунные тени от снежных застругов.

Капканы были не очень далеко, и Анканау обычно возвращалась, когда отец только вставал. Чейвын ничего не говорил. Он даже перестал спрашивать о погоде.

Жалость острыми когтями царапала душу охотника, но он ничем не мог помочь дочери. Однажды даже мелькнула мысль: не подложить ли ей в капкан песца? Но, представив себе, что будет, если Анканау

догадается, он отказался от этой затеи. Жизнь в охотничьей избушке стала невыносимой. Как будто посреди тесной комнаты протянули тонкую струну, которую нельзя тронуть, но о ней всегда надо было помнить.

Вожак свернул со льда на берег. Чейвын соскочил и, подталкивая нарту за баран [Баран — дуга посреди нарты. ], помог собакам вытащить её на крутизну припая. Звезда давно превратилась в пятно жёлтого света среди снегов и одинаково властно притягивала и собак и охотника.

Подъезжая к домику, собаки вдруг навострили уши. Вожак поднял голову, замедлил шаг и оглянулся на каюра, как бы приглашая его прислушаться.

Чейвын задержал дыхание. Из-за стен домика, засыпанного толстым слоем снега, на волю вырывались звуки и отчётливо разносились по студёному пространству, отскакивали от голубых обломков айсбергов, от обструганных ветром верхушек сугробов и терялись в бесконечной дали, между звёздами, луной и сполохами полярного сияния.

Вожак натянул постромки, нарта рванулась и запрыгала по застругам.

Из трубы летели искры. Песня рвалась из раскрытой двери, в проёме которой светился огонек фонаря «летучая мышь».

Анканау выбежала навстречу упряжке.

— Ты пела? — спросил отец, не скрывая удивления.

— Пела, — с улыбкой ответила Анканау. — Иногда мне хочется петь.

— Но я давно не слышал, как ты поёшь.

— А сегодня мне очень захотелось, даже горло чесалось.

— Вот как! Похвальное желание.

У Чейвына рвался с языка вопрос, и он почти с явно ощутимым усилием загонял его обратно: ему хотелось, чтобы дочка сама сказала о причине своей весёлости.

Анканау внесла в дом застывшие тушки песцов, предварительно стряхнув с них снег.

— Хорошая добыча, — сказала она, кладя песцов на пол возле печки, перед открытой дверцей, чтобы они скорее оттаяли.

Чейвын распряг собак, покормил и затолкнул нарту на крышу.

Анканау суетилась больше обычного, часто поглядывала на отца, но Чейвын с напускным спокойствием рассказывал о погоде, о тундре, о следах на снегу.

— Почему ты не спросишь, как было дома?

— Жду, когда сама расскажешь.

— Я пела потому, что сегодня мне улыбнулась удача.

Чейвын давно догадался о том, какую новость держала про себя дочь, но он изобразил крайнюю степень удивления и быстро вскочил.

— Что ты молчала? Покажи свою добычу!

Анканау зарделась, полезла к окну, загороженному распорками с натянутыми на них песцовыми шкурками, и принесла оттуда отлично снятую с тушки шкурку.

— Какомэй! — Теперь Чейвыну не нужно было разыгрывать удивление, Анканау держала перед ним великолепную шкурку голубого песца. Шерсть переливалась мягкими волнами от взволнованного дыхания девушки, казалось, на снег упали тени высоких облаков и бегут вслед за ветром.

Именно сейчас у Чейвына как бы заново открылись глаза, и он взглянул на свою дочь не как на ребёнка, а как на взрослого человека, одержимого желанием достичь цели. Анканау стояла перед ним высокая, стройная. Складки мехового кэркэра сбились у тонкой талии, и над этой пушистой драпировкой возвышалась упругая девичья грудь, голова с шапкой густых черных волос и среди всего этого великолепия — пронзительные, горящие огнем охотничьей страсти глаза.

Анканау ждала, что ещё скажет отец. И Чейвын поступил так, как следовало поступить настоящему охотнику, сделавшемуся свидетелем удачи своего товарища. Он откашлялся и солидно произнёс:

— Пусть и дальше удача тебя не оставляет.

— Спасибо… — Анканау помедлила и добавила: — И тебе, надеюсь, повезёт.

С этого вечера никто в охотничьем домике больше не боялся тронуть невидимую струну отчуждения — она исчезла. А утром Чейвын с дочерью уже разговаривали как равный с равным в делах, касающихся промысла песца.

Но прошло ещё много дней, прежде чем Анканау обнаружила в своих капканах второй пушистый комочек.

Она без особой радости внесла песца в избушку — шкурка не первосортная, это сразу видно, стоит взглянуть.

Чейвын осмотрел песца, подул против шерсти и сказал:

— Скоро весна, мех тускнеет.

Приближался срок окончания охоты на песца — первый признак весны для тундрового промысловика.

Чейвын решил съездить в Кэнинымным, отвезти шкурки, привезти продукты. Ему приходилось это делать, отрывая себя от дела. Несколько раз он предлагал упряжку Анканау, но дочь наотрез отказывалась. Чейвын понимал её: кому охота показываться в селении всего-навсего с двумя песцами, даже если один из них голубой.

Проводив отца, Анканау пошла пешком проверять капканы. Глаза ломило от слепящих лучей. Каждая снежинка многократно отражала солнце, и без защитных очков невозможно было обойтись.

Но Анканау не любила носить защитные очки. Они скрадывали истинное расстояние, меняли цвета, приглушали яркий свет. Невольно пробирала дрожь, будто находишься в глубине айсберга — всё кругом голубое.

Анканау пересекла небольшой залив, образуемый началом великой косы Мээчкын и материковым берегом. Плетёные снегоступы хорошо держали на насте. Карабин оттягивал плечо, становилось жарко. Сегодня не дойти до отцовских капканов.

Ещё издали Анканау заметила песца. Он неподвижно лежал с вывороченным из-под снега капканом. «Должно быть, давно попался», — подумала она, но тут зверёк так стремительно вскочил, что девушка отпрянула назад. Песец брызгался кровавой слюной, нога, зажатая в стальных челюстях капкана, уже омертвела и как-то странно скрючилась. На девушку глянули помутневшие, похожие на присыпанный лёгким пеплом огонь глаза. Пасть была окаймлена полузасохшей рыжей от крови пеной. Что-то дрогнуло в душе девушки, и она, сорвав с плеча карабин и зажмурившись, почти не целясь, выстрелила в песца.