Анна Каренина

Толстой Лев Николаевич

Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери, вошла сама к ней в

комнату. Анна вопросительно взглянула ей в глаза и испуганно покраснела.

Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей показалось, что позвонили. Она

принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что

нынче утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Шгольц с своими

поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию крокета. "Приезжайте

хоть посмотреть, как

изучение нравов. Я вас жду", - кончала она.

Анна прочла записку и тяжело вздохнула.

– Ничего, ничего не нужно, - сказала она Аннушке, перестанавливавшей

флаконы и щетки на уборном столике. - Поди, я сейчас оденусь и выйду.

Ничего, ничего не нужно.

Аннушка вышла, но Анна не стала одеваться, а сидела в том же положения,

опустив голову и руки, и изредка содрогалась всем телом, желая как бы

сделать какой-то жест, сказать что-то и опять замирая. Она беспрестанно

повторяла: "Боже мой! Боже мой!" Но ни "боже", ни "мой" не имели для нее

никакого смысла. Мысль искать своему положению помощи в религии была для

нее, несмотря на то, что она никогда не сомневалась в религии, в которой

была воспитана, так же чужда, как искать помощи у самого Алексея

Александровича. Она знала вперед, что помощь религии возможна только под

условием отречения от того, что составляло для нее весь смысл жизни. Ей не

только было тяжело, но она начинала испьтывать страх пред новым, никогда на

испытанным ею душевным состоянием. Она чувствовала, что в душе ее все

начинает двоиться, как двоятся иногда предметы в усталых глазах. Она не

знала иногда, чего она боится, чего желает. Боится ли она и желает ли она

того, что было, или того, что будет, и чего именно она желает, она не знала.

"Ах, что я делаю!" - сказала она себе, почувствовав вдруг боль в обеих

сторонах головы. Когда она опомнилась, она увидала, что держит обеими руками

свои волосы около висков и сжимает их. Она вскочила и стала ходить.

– Кофей готов, и мамзель с Сережей ждут, - сказала Аннушка, вернувшись

опять и опять застав Анну в том же положении.

– Сережа? Что Сережа?
– оживляясь вдруг, спросила Анна, вспомнив в

первый раз за все утро о существовании своего сына.

– Он провинился, кажется, - отвечала, улыбаясь, Аннушка.

– Как провинился?

– Персики у вас лежали в угольной; так, кажется, они потихонечку один

скушали.

Напоминание о сыне вдруг вывело Анну из того безвыходного положения, в

котором она находилась. Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много

преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на себя в

последние годы, и с радостью почувствовала,

что в том состоянии, в котором

она находилась, у ней есть держава, независимая от положения, в которое она

станет к мужу и к Вронскому. Эта держава - был сын. В какое бы положение она

ни стала, она не может покинуть сына. Пускай муж опозорит и выгонит ее,

пускай Вронский охладеет к ней и продолжает вести свою независимую жизнь

(она опять с желчью и упреком подумала о нем), она не может оставить сына. У

ней есть цель жизни. И ей надо действовать, действовать, чтоб обеспечить это

положение с сыном, чтобы его не отняли у ней. Даже скорее, как можно скорее

надо действовать, пока его не отняли у ней. Надо взять сына и уехать. Вот

одно, что ей надо теперь делать. Ей нужно было успокоиться и выйти из этого

мучительного положения. Мысль о прямом деле, связывавшемся с сыном, о том,

чтобы сейчас же уехать с ним куда-нибудь, дала ей это успокоение.

Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную,

где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа, весь в

белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой, с

выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был

похож на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.

Гувернантка имела особенно строгий вид. Сережа пронзительно, как это

часто бывало с ним, вскрикнул: "А,мама!" - и остановился в нерешительности:

идти ли к матери здороваться и бросить цветы, или доделать венок и с цветами

идти.

Гувернантка, поздоровавшись, длинно и определительно стала рассказывать

проступок, сделанный Сережей, но Анна не слушала ее; она думала о том,

возьмет ли она ее с собою. "Нет, не возьму, - решила она.
– Я уеду одна, с

сыном".

– Да, это очень дурно, - сказала Анна и, взяв сына за плечо, не

строгим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика, посмотрела на

него и поцеловала. - Оставьте его со мной, - сказала она удивленной

гувернантке и, не выпуская руки сына, села за приготовленный с кофеем стол.

– Мама! Я... я... не...
– сказал он, стараясь понять по ее выражению,

что ожидает его за персик.

– Сережа, - сказала она, как только гувернантка вышла из комнаты, - это

дурно, но ты не будешь больше делать этого? Ты любишь меня?

Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. "Разве я могу не

любить его? - говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе

обрадованный взгляд.
– И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить