Анна Каренина
Шрифт:
мысль эта так раздражала Алексея Александровича, что, только представив себе
это, он замычал от внутренней боли и приподнялся и переменил место в карете
и долго после того, нахмуренный, завертывал свои зябкие и костлявые ноги
пушистым пледом.
"Кроме формального развода, можно было еще поступить, как Карибанов,
Паскудин и этот добрый Драм, то есть разъехаться с женой", - продолжал он
думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства позора,
как
бросало его жену в объятия Вронского. "Нет, это невозможно, невозможно! -
опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил он.
– Я не могу
быть несчастлив, но и она и он не должны быть счастливы".
Чувство ревности, которое мучало его во время неизвестности, прошло в
ту минуту, когда ему с болью был выдернут зуб словами жены. Но чувство это
заменилось другим: желанием, чтоб она не только не торжествовала, но
получила возмездие за свое преступление. Он не признавал этого чувства, но в
глубине души ему хотелось, чтоб она пострадала за нарушение его спокойствия
и чести. И, вновь перебрав условия дуэли, развода, разлуки и вновь отвергнув
их, Алексей Александрович убедился, что выход был только один - удержать ее
при себе, скрыв от света случившееся и употребив все зависящие меры для
прекращения связи и главное - в чем самому себе он не признавался - для
наказания ее. "Я должен объявить свое решение, что, обдумав то тяжелое
положение, в которое она поставила семью, все другие выходы будут хуже для
обеих сторон, чем внешнее status quo, и что таковое я согласен соблюдать, но
под строгим условием исполнения с ее стороны моей воли, то есть прекращения
отношений с любовником", В подтверждение этого решения, когда оно уже было
окончательно принято, Алексею Александровичу - пришло еще одно важное
соображение. "Только при таком решении я поступаю и сообразно с религией, -
сказал он себе, - только при этом решении я не отвергаю от себя преступную
жену, а даю ей возможность исправления и даже - как ни тяжело это мне будет
– посвящаю часть своих сил на исправление и спасение ее". Хотя Алексей
Александрович и знал, что он не может иметь на жену нравственного влияния,
что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя,
переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о том, чтоб искать
руководства в религии, - теперь, когда его решение совпадало с требованиями,
как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения давала ему
полное удовлетворение иотчасти успокоение. Ему было радостно думать, что и в
столь важном жизненном деле никто не в состоянии будет сказать, что он не
поступил сообразно с правилами той религии, которой знамя он всегда держал
высоко среди общего охлаждения и равнодушия. Обдумывая дальнейшие
подробности, Алексей Александрович не видел даже, почему его отношения к
жене не могли оставаться такие же почти, как и прежде. Без сомнения, он
никогда не будет в состоянии возвратить ей своего уважения; но не было и не
могло быть никаких причин ему расстроивать свою жизнь и страдать вследствие
того, что она была дурная и неверная жена. "Да, пройдет время, все
устрояющее время, и отношения восстановятся прежние, - сказал себе Алексей
Александрович, - то есть восстановятся в такой степени, что я не буду
чувствовать расстройства в течении своей жизни. Она должна быть несчастлива,
но я не виноват и потому не могу быть несчастлив".
XIV
Подъезжая к Петербургу, Алексей Александрович не только вполне
остановился на этом решении, но и составил в своей голове письмо, которое он
напишет жене. Войдя в швейцарскую, Алексей Александрович взглянул на письма
и бумаги, принесенные из министерства, и велел внести за собой в кабинет.
– Отложить и никого не принимать, - сказал он на вопрос швейцара, с
некоторым удовольствием, служившим признаком его хорошего расположения духа,
ударяя на слове "не принимать".
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у
огромного письменного стола, на котором уже были зажжены вперед вошедшим
камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные
принадлежности. Положив локти на стол, он склонил набок голову, подумал с
минуту и начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без
обращения к ней и по-французски, употребляя местоимение "вы", не имеющее
того характера холодности, который оно имеет на русском языке. "При
последнем разговоре нашем я выразил вам мое намерение сообщить свое решение
относительно предмета этого разговора. Внимательно обдумав все, я пишу
теперь с целью исполнить это обещание. Решение мое следующее: каковы бы ни
были ваши поступки, я не считаю себя вправе разрывать тех уз, которыми мы
связаны властью свыше. Семья не может быть разрушена по капризу, произволу
или даже по преступлению одного из супругов, и наша жизнь должна идти, как
она шла прежде. Это необходимо для меня, для вас, для нашего сына. Я вполне
уверен, что вы раскаялись и раскаиваетесь в том, что служит поводом