Анна Каренина
Шрифт:
о покосе говорил неопределенно и неохотно. Это еще более утвердило Левина в
его предположениях. Он пошел на покос и осмотрел стога. В стогах не могло
быть по пятидесяти возов, и, чтоб уличить мужиков, Левин велел сейчас же
вызвать возившие сено подводы, поднять один стог и перевезти в сарай. Из
стога вышло только тридцать два воза. Несмотря на уверения старосты о
пухлявости сена и о том, как оно улеглось в стогах, и на его божбу о том,
что все было по-божески,
приказа и что он потому не принимает этого сена за пятьдесят возов в стогу.
После долгих споров дело решили тем, чтобы мужикам принять эти одиннадцать
стогов, считая по пятидесяти возов, на свою долю, а на господскую долю
выделять вновь. Переговоры эти и дележ копен продолжались до полдника. Когда
последнее сено было разделено, Левин, поручив остальное наблюдение
конторщику, присел на отмеченной тычинкой ракитника копне, любуясь на
кипящий народом луг.
Пред ним, в загибе реки за болотцем, весело треща звонкими голосами,
двигалась пестрая вереница баб, и из растрясенного сена быстро вытягивались
по светло-зеленой отаве серые извилистые валы. Следом за бабами шли мужики с
вилами, и из валов вырастали широкие, высокие, пухлые копны. Слева по
убранному уже лугу гремели телеги, и одна за другою, подаваемые огромными
навилинами, исчезали копны, и на место их навивались нависающие на зады
лошадей тяжелые воза душистого сена.
– За погодку убрать! Сено же будет!
– сказал старик, присевший подле
Левина.
– Чай, не сено! Ровно утятам зерна рассыпь, как подбирают!прибавил
он, указывая на навиваемые копны.
– С обеда половину добрую свезли.
– Последнюю, что ль?
– крикнул он на малого, который, стоя на переду
тележного ящика и помахивая концами пеньковых вожжей, ехал мимо.
– Последнюю, батюшка! - прокричал малый, придерживая лошадь, и,
улыбаясь, оглянулся на веселую, тоже улыбавшуюся румяную бабу, сидевшую в
тележном ящике, - и погнал дальше.
– Это кто же? Сын?
– спросил Левин.
– Мой меньшенький, - с ласковою улыбкой сказал старик.
– Какой молодец!
– Ничего малый.
– Уж женат?
– Да, третий год пошел в Филипповки.
– Что ж, и дети есть?
– Какие дети! Год целый не понимал ничего, да и стыдился, - отвечал
старик.
– Ну, сено! Чай настоящий!- повторил он, желая переменить разговор.
Левин внимательно присмотрелся к Ваньке Парменову и его жене. Они
недалеко от него навивали копну. Иван Парменов стоял на возу, принимая,
разравнивая и отаптывая огромные навилины сена, которые сначала охапками, а
потом вилами ловко подавала ему его молодая красавица хозяйка. Молодая баба
работала легко, весело и ловко. Крупное, слежавшееся сено не бралось сразу
на вилы. Она сначала расправляла его, всовывала вилы; потом упругим и
быстрым движением налегала на них всею тяжестью своего тела и тотчас же,
перегибая перетянутую красным кушаком спину, выпрямлялась и, выставляя
полную грудь из-под белой занавески, с ловкою ухваткой перехватывала руками
вилы и вскидывала навилину высоко на воз. Иван поспешно, видимо стараясь
избавить ее от всякой минуты лишнего труда, подхватывал, широко раскрывая
руки, подаваемую охапку и расправлял ее на возу. Подав последнее сено
граблями, баба отряхнула засыпавшуюся ей за шею труху и, оправив сбившийся
над белым, незагорелым лбом красный платок, полезла под телегу увязывать
воз. Иван учил ее, как цеплять за лисицу, и чему-то сказанному ею громко
расхохотался. В выражениях обоих лиц была видна сильная, молодая, недавно
проснувшаяся любовь.
XII
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь.
Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к
собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с
другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща
звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий
голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, враз, подхватили
опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых
голосов.
Бабы с песнью приближались к Левину, и ему казалось, что туча с громом
веселья надвигалась на него. Туча надвинулась, захватила его, и копна, на
которой он лежал, и другие копны и воза и весь луг с дальним полем - все
заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с вскриками,
присвистами и ьканьями. Левину завидно стало за это здоровое веселье,
хотелось принять участие в выражении этой радости жизни. Но он ничего не мог
сделать и должен был лежать и смотреть и слушать. Когда народ с песнью
скрылся из вида и слуха, тяжелое чувство тоски за свое одиночество, за свою
телесную праздность, за свою враждебность к этому миру охватило Левина.
Некоторые из тех самых мужиков, которые больше всех с ним спорили за
сено, те, которых он обидел, или те, которые хотели обмануть его, эти самые
мужики весело кланялись ему и, очевидно, не имели и не могли иметь к нему