Анна-Мария

Триоле Эльза

Кофе Анне-Марии принесли на веранду, откуда она, опершись о балюстраду, смотрела на мирную зеленую долину, долину для белокурых, на штык и тюрбан часового, прочерчивающих по яркому голубому небу правильный полукруг. Анна-Мария залпом выпила кофе: ей хотелось уехать никем не замеченной, и она, на свою ответственность, задержала машину. Будь генерал в штабе, она поблагодарила бы его за гостеприимство и попросила бы у него машину, чтобы вернуться к полковнику Вуарону. Но генерала не было. Она оставила на подносе несколько марок для официантки и подошла к большому зеркалу попудриться и подкрасить губы. Официантка, одна из тех мощных кухонных кариатид, взяла деньги и злобно проворчала вслед Анне-Марии:

— Verdammt! Недельная зарплата — на чай… Сука!

Анна-Мария даже головы не повернула. Пусть, все равно. Она не знала курса марки: для французов марка почти не имела ценности. Пусть эта девка ее ненавидит, наплевать.

Машина ждала за домом. Шоферу, вероятно, не улыбалось уезжать перед самым завтраком,

ну что ж, пусть, наплевать, вообще на все наплевать. Машина брала повороты на скорости сто километров в час. И на это наплевать. Если шофер думает напугать ее… Ослепительное полуденное солнце. Хорошо ли все это, плохо ли? Генерал, эта ночь, «на чай» кухонной кариатиде, отъезд… «Эти девушки ненавидят меня, — думала Анна-Мария, — потому что я победительница. Они не питают неприязни к мужчинам, наоборот, они любят победителей, но зато отыгрываются на женщинах; они ненавидят меня, мои нарядные платья, тонкую талию, маленькие ноги, ненавидят меня за почтительные поклоны офицеров, за машину, предоставленную мне генералом. Мужчина для них — высшее существо, но в отношениях с женщинами они вдруг обретают чувство собственного достоинства, а на самом деле это обыкновенная мелкая зависть. Сучки… А улыбочка проводника из дома Гогенцолернов! Этой улыбочки у него не было, когда я заметила его на тропинке у стены… Чего только они о нас не думают, как только не судят… „Победа с песней подымает нам шлагбаум…“Победа… Ведь не одна же я понимаю, что никакой победы нет. А вместе с тем ни на одном лице не написано ужаса, никто ничего не видит и не слышит… Что сделают с этим огромным китом на мели, посреди Европы, который гниет и распространяет зловоние, отравляющее все вокруг?»

— Аммами! — воскликнул Жако, выходя ей навстречу с салфеткой в руках. — Как все будут рады снова вас увидеть!.. Идите скорее, мы за столом, остался еще один бифштекс! Ну как, нашли что-нибудь любопытное, сделали хорошие снимки?

— Сфотографировала часового в тюрбане…

— Не много же пленки вы израсходовали.

Полковник радостно засмеялся.

— Господа! — во весь голос возвестил он, входя с Анной-Марией в столовую. — Вот мадам Белланже. У де Шамфора с ней не произошло ничего из ряда вон выходящего. Она сфотографировала часового в тюрбане.

IX

Генералу де Шамфору понравилось, как исчезла эта женщина. То, что о нем думала Анна-Мария, было весьма далеко от истины: она и представить себе не могла, какое место занимали женщины в жизни Филиппа де Шамфора. Он с удовольствием вспоминал Анну-Марию, не только не досадовал на нее, но, наоборот, одобрял; исчезновение Анны-Марии, продиктованное, как он полагал, скромностью, казалось ему красивым жестом. Ему и в голову не приходило, что Анна-Мария хочет просто поставить точку, он считал, что решать она предоставляет ему… Найти ее было значительно проще, чем Жюльетту: по его приказанию, адъютант написал полковнику Вуарону и попросил его сообщить адрес мадам Белланже, чтобы переслать ей кое-какие сведения, о которых она просила. Полковник сообщил парижский адрес, но добавил, что мадам Белланже сейчас продолжает поездку по Германии и неизвестно еще, когда вернется домой.

Но генерал не торопился, успеет известить ее о своем приезде, когда будет в Париже, куда собирался наведаться в ближайшее время.

Наступила осень. Поминутно выключали свет, стране не хватало угля. По той же причине не работало центральное отопление. Оно стало мифом, как стали мифом такси, магазины с товарами, общедоступные рестораны, кафе, куда можно было зайти погреться и выпить горячего кофе с молоком, рогаликом или бутербродом с ветчиной. По-прежнему не было ни ветчины, ни угля… Анна-Мария жила среди электрических обогревательных приборов, платила огромные штрафы, ее уже не раз предупреждали, что ток будет отключен. Ее пугал холод, она стала очень зябкой. Лучше голодать, чем мерзнуть! В передней были навалены дрова, а в одном из углов столовой громоздился мешок угля. В этой проклятой квартире не было никаких подсобных помещений, ни погреба, ни чердака: она предназначалась для счастливых времен, когда запасы хранятся у торговцев.

Хотя Анна-Мария и прожила пять лет одна, в гостиницах, в меблированных комнатах, а в годы подполья скиталась по чужим людям, она очень легко обрела вновь старые привычки хозяйки дома, у которой двое детей и муж — практикующий врач, он требует безупречного порядка, а помогает ей только приходящая прислуга. Анна-Мария топила печь, готовила, чистила картошку, мыла полы, как самая опрятная и проворная служанка. Она серьезно занялась фотографией и ежедневно ходила к известному фотографу-женщине, по фамилии Метц. В 1939 году ее арестовали по подозрению в шпионаже, но тут же освободили. Поговаривали, что во время оккупации она якшалась с немцами, но в конце концов не больше, чем многие другие. Ее фотографии часто печатались в роскошных литературно-художественных, иллюстрированных журналах. Эта мужеподобная дама отличалась ясным умом и великолепно знала свое дело. К ней ходила еще одна ученица, по имени Жанина, дочь

оружейника, сидевшего в тюрьме Френ за сотрудничество с оккупантами. У этой молодой кареглазой девицы была соблазнительная грудь, на которую заглядывалась мадам Метц… Анна-Мария смотрела на все сквозь пальцы и прилежно училась. «С паршивой овцы хоть шерсти клок», — твердила она про себя, когда Жанина с ужасом и возмущением рассказывала о тюрьме Френ, а мадам Метц иронизировала над движением Сопротивления. Анна-Мария упрямо строила новую жизнь, раз ее старая жизнь рухнула. Она добилась включения телефона, и случалось, ей звонили, хотя чаще всего по ошибке. Почтальон приносил иногда письма, счета, записку от Жако…

В тот день, когда прибыло письмо с Островов, погода выдалась на редкость холодная и сырая. Кто-то, кому было поручено переслать письмо, отправил его авиапочтой из Нью-Йорка; да, погуляло оно по свету, прежде чем дойти с Островов до Парижа! Впрочем, с корреспонденцией теперь всегда так. Анна-Мария не узнала почерка, пришлось посмотреть на подпись:

Мама, — писала Лилетта, как пишут «мадам», — с папой случился удар, и он не может больше работать. Билл не намерен содержать всю семью, поэтому тебе придется посылать деньги на содержание Жоржа. За папой ухаживает Мишель. Жорж хотел было уехать в Европу, но это вызвало у папы припадок, и Мишель говорит, что лучше подождать, пока он умрет. Жорж сказал: ладно. Но он не хочет работать, а ведь ему, несмотря на его молодость, предложили место приказчика в Контуаре. И теперь он понемножку поворовывает, боюсь, как бы он не обокрал Билла, потому что тогда сорвется моя свадьба, назначенная на май, когда мне исполнится девятнадцать лет. Пошли деньги на мое имя, иначе их сцапают папа и Мишель.

Лилетта.

Долго сдерживаемая боль прорвалась наружу. Сраженная новостью, Анна-Мария застыла в кресле с письмом в руке. Когда у входной двери зазвонил колокольчик, она не сразу осознала, что это, и даже не могла уразуметь, где она находится: нет, не прижилась она в этой квартире. Наконец Анна-Мария опомнилась и сообразила, что звонят и нужно открыть. И так же трудно ей было понять, что нужно от нее девушке, стоявшей за дверью с букетом роз, обернутым целлофаном. Изумленная девушка тоже во все глаза смотрела на нее: а уж она, кажется, всего навидалась! Однако Анна-Мария сделала все, что полагается в таких случаях: дала девушке на чай, закрыла за ней дверь, развернула целлофан… Стебли оказались слишком длинными — в доме не было ни одной высокой вазы, — она отрезала их, оцарапав пальцы о крепкие шипы, и поставила в воду маленькие алые, как малина, розы… Она чуть не выбросила в мусорный ящик пришпиленную к целлофану визитную карточку: Филипп де Шамфор…Это кто еще такой: Филипп де Шамфор?.. Она оставила карточку на столе.

Ей помогла сама непомерность ее горя: она внезапно заснула, как убитая, и проспала, сидя в кресле, до вечера тяжелым, не приносящим отдыха сном. Было уже около десяти часов, когда она проснулась. Что случилось? Ах да, письмо… И тут же при мысли о том, какая ей предстоит ночь, ее охватил панический страх: ей больше не уснуть, а время остановилось, очевидно, навсегда… Анна-Мария просидела не шевелясь в кресле целую вечность… Взглянув на стенные часы, она убедилась, что прошло всего пять минут. Она пошла в спальню и принялась лихорадочно причесываться, сама не зная, зачем. Послать деньги, но как? Вряд ли есть какая-нибудь возможность послать деньги в колонии. Завтра утром она пойдет в банк и выяснит… Жорж понемножку поворовывает… Лилетта — маленькое чудовище… Поскорее бы умер Франсуа… Но удар еще не смерть, после него живут по двадцать лет… Анна-Мария подбросила угля в печурку, которая по нынешним временам была слишком прожорлива, но сегодня ночью ей необходимо тепло. До чего же глупо заснуть, сидя в кресле! Что она будет делать ночью? Анна-Мария вымыла руки, снова подошла к туалетному столику, подкрасилась, точно собиралась куда-то… Филипп де Шамфор… Ах да, это генерал, ее любовник. Просто смешно. Сказала же она Жако, что для развлечения заведет любовника. Нет, если на то пошло, уж лучше заниматься фотографией. Анна-Мария снова взяла визитную карточку. На ней было написано: «Не смею врываться через вашу потайную дверь… Сообщаю свой номер телефона, я задержусь в Париже на две ночи…» Анна-Мария взглянула на часы: половина одиннадцатого. Она сняла трубку, его все равно не окажется дома…

— Алло…

Его голос. «Какое счастье, — сказал он, — а я и не надеялся… Если разрешите… Через четверть часа буду у вашей двери…»

Вероятно, судьбе было угодно, чтобы все, связанное с Филиппом де Шамфор, становилось загадочным и странным. Квартирка в первом этаже, куда он привез Анну-Марию, походила на тайник. Занятая своими думами, она даже не заметила, куда он ее везет. Что это за тенистый проспект? Генерал открыл калитку в чугунной ограде палисадника — всего несколько деревьев перед домом, — затем выходящую в палисадник дверь квартиры. Запах дыма и одеколона, жарко натопленная комната… Генерал повернул выключатель. Слабо затеплился рассеянный красноватый свет, выхватив из мрака альков с темными занавесками, массивные потертые кожаные кресла, бобрик на полу.