Антимагеллан

Посвящается группе "The Cure", с особой благодарностью за композицию "Three Imaginary Boys", а также Siouxie & the Banshees, с восхищением.

. . .

Я сижу на зелёном полу и вижу перед собой то, чего я так долго боялся. Красота переплетения этих чёрных волокон в первый момент ошеломила меня, но первый шок прошёл, и теперь мне уже всё равно, что со мной будет.

Только бы не потерять их виду её ноги. Хотя бы её ноги. Если я не потеряю из виду её ноги, то не потеряю и всё остальное. Не могут же ноги существовать отдельно от всего остального. Мои мысли прыгают как мячик, подброшенный вверх, и теперь хлоп, хлоп, хлоп, хлоп – но колебания, как все колебания в этом мире, затухают. Я подбрасываю его снова. Я вижу огонь. Теперь ключевое слово – "огонь". Я ещё не знаю, что это за огонь. Может быть, это и не огонь вовсе. Но я вижу огонь, это факт. Если иметь хорошую память, то она иногда успешно заменяет ум и всё остальное. "Всё остальное" уже было ключевыми словами. Повторение, хождение кругами – красная лампочка сигнала "курс на вырождение". Значит, я вырождаюсь. Делать скоропалительные выводы – признак инфантильности. Значит, я ребёнок. Ребёнок, который вырождается. Когда я превращусь в яйцо, она возьмёт меня в руку и, ударив ножом, выльет моё содержимое на сковородку. Я буду шипеть, зажариваясь в масле. Надеюсь, я не пригорю, а впрочем, это уже не моя проблема. На сковородке с тефлоновым покрытием можно жарить без

масла. Край её халата, закрывающий от меня углубление, соответствующее коленному выступу с другой стороны ноги. Не отвлекаться. Я умею не отвлекаться, когда мне кричат в ухо, что я должен бежать. Бегать при помощи ног. Если я сохраню ключевое слово, я вернусь на землю. Шарик, который завис в воздухе, привлекает внимание. Я не хочу привлекать внимание. Она не слышит, как тикают часы на моём запястье, а я слышу. Я знаю о себе больше, чем она; она даже не знает, что я смотрю на неё отсюда. Она что-то готовит, стоя ко мне спиной. Переплетение шёлковых нитей, и красные капли неизвестного происхождения. Окно может быть похоже на прорубь, затянутую льдом. В инфекционном отделении персонал носит марлевые повязки, которые закрывают рот. Все мы дышим инфекцией. Я заразился ею. Она как другая планета, а я прилетел на ракете как космический красавчик, а я и есть такой. И я заразился ею, я подхватил инфекцию. Я смертельно болен. Я так долго боялся заболеть смертельной болезнью, и вот, это произошло. Люди, загримированные под ангелов, срывают куш, а я остаюсь со своим жалким бутербродом без кетчупа. Потому что кетчуп кончился. Потому что все сошли с ума. А я с другой планеты, космический красавчик, и сейчас меня разобьют ножом и выльют на сковородку. Они дёргаются всем телом. Они собираются в большие толпы и дёргаются всем телом, а вокруг ничего нет. И на них ничего нет. Я вижу её ноги. Только её ноги. Попробуй не думать о том или об этом, и ты пропал. Я знаю вкус многих трав. Они собирают травы, а я приношу собакам поесть. Собаки хотят пить и пьют холод звёзд в лужах. Любоваться луной, когда у тебя отключили свет. Кричать в окно, что все идиоты, и называть это общественной жизнью, так сколачиваются состояния. Я так долго боялся, что не стану богатым, и моё место займёт кто-то другой, и вот, я заразился неизвестной болезнью на неизвестной планете, и я умираю. Этот зелёный ковёр похож на что угодно ядовито-зелёного цвета. На ней красные кожаные сапоги, которые я придумал, чтобы было не так больно смотреть, как она пританцовывает, приподнимая пятки и перекатываясь с пятки на носок. Или это чулки, или я сошёл с ума. Но я не сошёл с ума, это мир сошёл с ума, а я не могу сойти с ума. Разве яйцо может сойти с ума? Но я ещё не стал яйцом. Это тикают часы микроволновой печи, отсчитывая секунды моей жизни. Я ребёнок, который вырождается, и то, что я об этом вспомнил, лишь подтверждает, что так оно и есть. Я бежал по тёмной в ночи дороге, с трудом отрывая ноги от грязи, и ритмично сопел носом, и вот, обогнавшая меня машина резко, неожиданно развернулась, и в лицо мне ударил свет фар. Потом я увидел что-то синее и красных жуков, метавшихся как бактерии в солёной воде, если смотреть на них сквозь предметное стекло микроскопа. И я увидел сеть, в которую меня поймали. "Это ловушка",– подумал космический красавчик. Я увидел её ноги и понял, что это ловушка. Те, кто живут здесь, не болеют этой болезнью. У них иммунитет, а каково мне? Они очень похожи на людей, только дёргаются всем телом при вспышках света. Может быть, это я не человек, а они – люди? Может быть, и так – умирающему всё равно. Я знаю только, что рыбу лучше ловить при ветре – так меня кто-то учил. И ещё я знаю, что в речной воде полно всяких микробов. В особенности, если это чужая планета. Она любит меня. Кто его знает, что у них здесь называется любовью, может быть, именно это. А потому лучше думать, что она любит меня. Не так страшно умирать, если знаешь, что тебя любит такая женщина. Значит, она женщина. Стоп – она только похожа на женщину. Я не могу утверждать, что она женщина. Но ноги, определённо, женские. А если она состоит из одних ног? Я боюсь посмотреть на неё вверх, мысль о том, что я могу увидеть одни только ноги, уходящие в перспективу туманной дали, парализует мою волю. Я хочу посмотреть, и не могу. Впрочем, здесь, внизу, интереснее. Я начинаю соображать связнее – признак сумасшествия. Постепенно картина выстраивается в чёткой последовательности – я космический красавчик, я прилетел на эту планету и заразился неизвестной болезнью со смертельным исходом, который наступит, когда перестанет тикать таймер микроволновой печи, которую я не вижу, но догадываюсь, что это печь, по доносящемуся запаху майорана. Итак, я заболел смертельной болезнью, я умираю, превращаясь в ребёнка, который, выродившись, превратится в яйцо, после чего мою скорлупу разобьют ножом и выльют меня на сковороду, где я буду жариться до появления золотистой корочки. Так, что же дальше? А потом меня съедят. Меня нельзя есть – я заражённый. Можно, если хорошенько прожарить. А кроме того, люди на этой планете не болеют этой болезнью – у них иммунитет. Стоп – они только похожи на людей. Я не могу утверждать, что они люди, на том только основании, что они внешне напоминают людей. Я шёл по дороге, и меня ослепила фарами машина. Потом я бежал через лес, потом упал и стал что-то кричать. Вот тогда-то я и увидел сеть. Я всегда говорил, что память не может исчезнуть так просто, что всё гораздо сложнее. Лучше уж думать, что всё гораздо сложнее, чем признать, что ты полный дурак. Значит, меня поймали не сразу, а спустя некоторое время. За мной следили? Возможно. Меня заманили сюда? Возможно. Меня поймали в сеть или не поймали? Возможно. Или ещё не поймали? Смотреть на ноги. Это не мои ноги. Мои мужские, а это женские ноги. Я возвращаюсь к древнейшим инстинктам, а это значит, что они живы и, наверное, будут жить ровно столько, сколько проживу я. Сейчас я прыгну. Проявить волю и не прыгать? Нет. Я прыгаю. Вот, я прыгаю. Я прыгаю – – – Я прыгнул. Хлоп, хлоп, хлоп – если яйцо положить в уксус, скорлупа растает. Если мячик укусит большая собака, то мячик больше не будет прыгать. Если женщина отойдёт от стола, я перестану видеть её ноги. Мне было страшно. Я бежал через лес, и мне было страшно. Чем быстрее я бежал, тем бесстрашнее становился. Но вот я остановился и прислушался. Машина уехала, на небе мерцали звёзды, я шумно дышал. А потом я увидел красного паука размером с экскаватор. Он протянул ко мне свои волосатые лапы, и я побежал прочь. Как долго продолжалось путешествие в безмолвии космической ночи? Я очнулся на зелёном ковре, кто-то лизал меня в ухо. Я поднял голову и увидел собачью морду. Потом я увидел ноги. Много ног, как на тротуаре в толпе, но лишние исчезли, и остались только эти, и что-то красное. Может быть, это красное и есть я. Меня не удивляет, что я вижу себя со стороны, ведь я могу находиться в состоянии клинической смерти. Но что же тогда лизала собака? Моё ухо. Значит, ухо, как и душа, может существовать отдельно от тела. А кто говорит, что нет? Я наблюдаю себя со стороны, как если бы я был своим ухом, отделённым от остального тела. "Остальное тело" – почти то же самое, что и "всё остальное" – ключевая фраза. Если бы я сказал, что я – это моё ухо, то это значило бы, что я готов принять любую чушь за правду, как при маразме. Это значило бы, что я попался. Но я сказал "как если бы", значит, я ещё не попался. Или я просто утешаю себя? Лучше думать, что ты уже попался, нежели бояться, что тебя вот-вот поймают. Да ещё на другой планете. Значит, вот это красное и есть я? А куда, кстати, оно делось? Я не могу посмотреть по сторонам – я должен смотреть на ноги. Может быть, меня уже нет, только и осталось что ухо, которое вот-вот превратится в яйцо для яичницы. Это если у неё нет на мой счёт других планов – например, сделать из меня гоголь-моголь. Она повернулась. Я слышу её смех, если это не мой смех. Ухо не может смеяться. Но смех мужской. Кто я? Кто она? Я медленно поднимаю глаза. Любовь. Я говорил, я всегда говорил, что любовь – это смертельная болезнь на чужой планете. Нет, я понял это только сейчас. Любовь – это смертельная болезнь на чужой планете.

Таймер умолк.

Я вижу её лицо. Теперь я мёртв.

. . .

– Прекрати смеяться.

Смех смолкает. Она строго смотрит на меня.

– Почему ты сидишь на полу?

– Я смотрел на твои ноги,– отвечает кто-то. Проходит секунда молчания, прежде чем я понимаю, что этот кто-то – я.

– Что у тебя с ухом?

– …

– Я спрашиваю, в чём ты выпачкал ухо?

– Что-то красное?.. Оно оторвалось.

– Это мой крем!– кричит она в ужасе.

Она бросается к холодильнику и, распахнув его, смотрит на полку.

Она поворачивается ко мне.

– Где торт?

– …

– Он стоял здесь. Почему у тебя ухо в креме?

Она чуть не плачет.

Я смотрю на свои руки. У меня есть руки.

– Где мой торт?– говорит она тихо. Она старается держать себя в руках.

Она закрывает

холодильник.

– Иди мой руки,– устало говорит она.– Мы остались без сладкого.

Она опускается на табуретку.

Мне хочется утешить её, но я не знаю, как.

Я ухожу из кухни, чтобы вымыть руки перед ужином.

Это было на кухне. Я иду в ванную.

Всё происходит слишком быстро.

.............................................................................................................

Я слишком устал.

Я лежал в тёмной комнате и смотрел на звёзды, мерцавшие так далеко в огромном пустом небе.

Я услышал, как на том конце коридора спускают в унитаз воду.

Я слушал шаги.

Это слишком много для одной жизни, а значит, никакой жизни не было.

Я придумывал её каждый день, как придумывал, что буду есть на ужин, я устал от этих проблем, я устал.

Дети играют среди выставленных в витрине манекенов.

Я лежал один в своей огромной постели и слушал их смех. Я слушал шаги.

Мне страшно.

Я слишком устал.

Собака съела торт. Мне страшно.

У меня ухо в креме.

Почему ты не пришла ко мне, когда я лежал один в своей умершей комнате и смотрел на чужие мне звёзды, я плакал от одиночества и тоски.

Почему ты не пришла?

Ты была на кухне, и ты не пришла.

Я слушал шаги, доносившиеся с другого конца коридора, я плакал.

Я сполз на пол и пополз туда, где был свет.

Полоска света под дверью моей комнаты, где я умирал, обливаясь потом после таблетки аспирина. Я чувствовал сквозняк. Я полз к тебе.

Плача от усталости и тоски я полз к тебе, а ты не слышала на своей кухне, ты не слышала.

И я увидел тебя. Ты стояла ко мне спиной.

И, обернувшись, ты увидела меня и сказала: "Почему ты здесь?"

И я услышал смех.

А потом ты сказала: "Прекрати смеяться".

Я слишком долго полз к тебе. Я устал.

Прости.

Я не знаю, почему всё так. Может быть, всё могло бы быть по-другому.

Я не знаю, почему у меня ухо в креме.

Ты даже не спросила, как моя температура, и не забыл ли я выпить таблетку аспирина на ночь.

Где ты была?

Где ты теперь?

Что всё это значит?

Наверное, я слишком устал. Прости. Я иду мыть руки.

. . .

Осень, осыпаются бульвары листвой, на крышах голубиный помёт, я охвачен тоской и играю в прятки со своей тенью. Она умеет прятаться, когда нет солнца, она хитрее меня, а я всегда оставался один, когда все успевали разбежаться, и весь дождь обрушивался на мои плечи, я видел, как газеты на скамейках превращаются в папье-маше, и строчки сообщений плывут, теряя связность, и грязными ручейками впадают в мелководные реки тротуаров, аллей и городских магистралей. Только в темноте мы с ней на равных, и тогда меня ищут другие. Я прислушиваюсь к звукам их шагов в коридорах, стараясь дышать тише, и в эти минуты я похож на человека, скорчившегося на унитазе в апогее пищеварительных проблем, а в туалете нет шпингалета, и дверь в любую секунду могут открыть снаружи. А ещё в туалете нет света. И до двери нельзя дотянуться рукой, чтобы попытаться воспротивиться вторжению, если что. Если что, звони. Страницы записной книжки склеились от холодной воды, пролившейся дождём и промочившей мои одежды. В ботинках хлюпает, хотя обычно я ношу кроссовки. Значит, это кроссовки, или это не я. Может быть, моя тень, не знаю. Я очень удивился бы, увидев свою тень разгуливающей по улице под осенним дождём, ведь она так хорошо умеет прятаться, когда нет солнца. А ещё в темноте, когда меня ищут другие. Я сижу как младенец, скорчившийся в утробе. Они говорят: "Где ты так долго прятался?" Или демонстративно не замечают меня, и я всякий раз тороплюсь уйти, но всякий раз не успеваю скрыться, когда начинается дождь. Они пытаются приручить своих кошек и называют кошками своих женщин. А что делают женщины? Они умеют вот так стоять к тебе спиной, не замечая, что ты здесь, и всегда оказываться снаружи клетки, хотя всегда остаются внутри. Те, кто проверяют, надёжно ли закрыт замок, что они знают о тех, кто звонит по их телефонам! Это всё нервы. Один человек берёг выключатель и никогда им не пользовался. Что значит, беречь нервы? Она входит к тебе, чтобы пожелать спокойной ночи. и ты тянешься обвить руками её шею и поцеловать её в губы, и вдруг вспыхивает свет как в день катастрофы, и ты видишь, что это нельзя. Тебя учили слушаться, опасаясь за твои нервы. Они как электрические черви перед грозой, если только такие бывают. Говорят, что есть остров, на котором женщины живут в гнёздах, а мужчины едят их помёт. А ещё есть остров, где разговаривают на языке жестов, и каждый наш жест что-нибудь означает на их языке. Например, вот этот.... Или вот этот..….... Как же они разговаривают в темноте? А зачем разговаривать, спать нужно. Прекращайте разговоры, спать! – и она гасит свет. Ты слышишь, как её шаги удаляются по коридору мимо стеклянных дверей, и холодок пробегает от мысли, что ты можешь встать и пойти за ней следом так, чтобы она не видела тебя. Пусть она сделает вид, что не знает о том, что ты следишь за ней. Пусть ей станет тебя жалко, или пусть она влюбится… Да! Пусть она влюбится в тебя, но побоится тебе сказать и, радуясь в душе тому, что ты подкрался и следишь за ней, сделает вид, что не подозревает об этом. А потом она… сладкий холодок страха и предвкушения. Так уютно здесь, под одеялом, в тепле, и никто не знает. Никто не знает, что ты здесь; если только случайно кто-нибудь подойдёт и заглянет сюда. Они суетятся вокруг стола в парадной гостиной, расставляют тарелки, несут бутылки и кувшины с компотами, они приносят посуду. Они вспоминают про недостающие стулья и спорят, нужно ли вытащить из бутылок пробки, чтобы потом не мучиться, когда все уже будут за столом. Кого-то забыли пригласить. На кухне в духовке пропекается торт. Ещё не изобрели микроволновой печи, ещё не изобрели запахи, которые будут потом, и, наверное, ещё не открыли существование бета- и гамма- излучения и чёрных дыр в космосе. И не придумали телевизор размером с пустой конверт от письма. Они суетятся, и никто не решается пошутить. Если пойдёт дождь, нужно будет занести с балкона. Я не люблю вспоминать, а ещё, когда про меня вспоминают, а я не успел. И я стою один, и идёт дождь, а в окнах задёргивают шторы, чтобы я не мог подглядеть. Никто не садится спиной к зеркалу, чтобы нельзя было подсмотреть его карты. Я заработаю много денег и уеду в Америку, где про меня будут думать, что я здесь живу. А потом я раздам свои деньги, и все про меня забудут, а я возьму и снова заработаю ещё больше! Только бы переждать этот дождь. Только бы пережить эту зиму. И ночь, когда нельзя объяснить, чего ты хочешь, даже жестами. Есть очень откровенные жесты и простые желания. Есть мысли, в которых легко заблудиться, и есть паршивые трусы. Можно делать вид, что ты Гарри Купер, из скромности не желающий быть узнанным. Он прячется за машинами и подглядывает из темноты. В таком состоянии связно соображать – признак сумасшествия. Это мир спятил, причём тут ты, кто ты, вообще, такой, чтобы сойти с ума… Да, конечно… Кто ты такой, и что ты тут делаешь?.. Я?.. Да, ты. Ты уверяешь, что не хотел. Ты боишься посмотреть, ты смотришь, спрятавшись за машинами. Тебе обидно, когда про тебя говорят так, как будто тебя нет вовсе, или как будто ты неодушевлённый предмет, яичница на тарелке, хотя ты понимаешь, конечно, что это слишком много для тебя чести, чтобы она съела тебя. И всё это за один вечер, не слишком ли много? Как бы они удивились, умирая от скуки, что через два века кто-то будет страстно мечтать о том, чтобы быть одним из них сейчас, и с отвращением оглядываясь вокруг, будет говорить о романтическом прошлом и грезить об этих женщинах. Если бы его мечты сбылись, мир обогатился бы ещё одним поводом для самоубийства, если только можно обогатиться отсутствием денег. Если только можно придумать что-то более новое чем забвение и более свежее чем протухшие яйца. Они же ещё вчера были свежие! Если бы в мире существовало совершенство, на планете Маленького Принца водились бы куры.

Есть люди, которые правы, полагая, что они умнее других, или почти правы, ведь нет в мире совершенства. Зато есть пулемёты, фирменные салоны-магазины и многое другое. Но всё это несовершенно. Можно добиться многого, но никогда того, чего ты хотел тогда.

В темноте расстояния измеряются звуком, в темноте легче поверить, что всё это – вопрос времени. Если очень долго прыгать на одной ножке, то что-нибудь изменится. Только вот будет ли тебе от этого легче? Будет ли тебе когда-нибудь легче? Если пройдёт дождь, пройдёт зима, и настанет лето, если беременная сука ощенится, если на деревьях вырастут листья, если ты, наконец, найдёшь то, чего так долго искал – чемодан, набитый деньгами, будет ли тебе от этого легче? Ведь он, наверное, тяжёлый. И надо будет его где-нибудь спрятать. Когда-нибудь всё так и будет. Может быть, не на этой планете. Может быть, не с тобой. Ты будешь жить на крыше, питаться голубиным помётом и курить, сколько захочется. Можно утешиться малым, нужно только уменьшиться до соответствующих размеров. Стать ребёнком, яйцом. Стать ничем, свернуться калачиком и стать ничем. И пусть она так никогда и не узнает, пусть никогда не узнает, как ты любил её, когда она была большой.