Антисемитизм. Концептуальная ненависть
Шрифт:
В другой раз, выступая с речью на встрече в резиденции президента Израиля Ицхака Навона, он еще четче выразил свое определение миссии еврейского историка: «Меня интересует прошлое не ради самого прошлого, а как материал для строительства еврейской жизни и коллективного сознания в будущем».[22] Он расширил 1 концепцию того, чем должен являться еврейский историк: каждый | еврей — это актер на сцене еврейской истории, писатель и исследователь, которому поручена общенародная миссия: «Молчать и позволить ужасным кошмарам рассеяться вместе со вчерашним днем, позволить из тумана вырисоваться легенде, позволить иллюзии стать утешением». [23] Этот тезис диаметрально противоположен критериям Шолема (или Ранке), требующим (вплоть до жестокости) предельно точной историографии, лишенной каких-либо эмоций или идеологической окраски. Когда в 1984 году Ковнеру было поручено нью-йоркским филантропом Джорджем Кляйном представить замысел Мемориального музея истории Холокоста
Полемика продолжалась. Таль укрепил свои позиции, хотя на этот раз не напрямую. В серии статей, написанных им об Альберте Эйнштейне, он. указал на то, что еще в 1920-х годах Эйнштейн внезапно признал, что антисемитизм был ключевой причиной, заставившей его сначала осознать свою принадлежность к еврейской нации, а затем и поддержать сионистское движение.[25] Эйнштейн подвергался злобным антисемитским нападкам по возвращении в Германию во время Первой мировой войны. Его называли предателем и поборником пораженческих идей из-за того, что он был сионистом и пацифистом. Среди предводителей этих обвинителей были два немецких физика Иоганес Штарк и Филипп Ленард, которые позднее попытались разработать «арийскую» физику вместо «еврейской» физики Эйнштейна. И, тем не менее, пишет Таль, Эйнштейн рассматривал политическую действительность между двумя мировыми войнами как противоборство оптимизма и пессимизма. Политический антисемитизм для Эйнштейна — это выражение пессимистического восприятия человеческой природы, в то время как иудаизм и сионизм должны строиться на оптимистическом основании, на вере в способности людей и целых народов жить вместе. В серии писем ключевым общественным деятелям Эйнштейн проанализировал истоки антисемитизма и возложил на еврейских и особенно на сионистских интеллектуалов задачу: уделить достаточно внимания тому внутреннему вреду, который антисемитизм нанес образу еврея в его самосознании и рассматривать исправление последствий этого урона как свою миссию. «Лучшие из моих соотечественников — евреев потеряли веру в себя», — с горечью отмечает он, — «поскольку антисемитизм в нашу эпоху эмансипации и существования многих идеологий быстрее и сильнее раздирает на кусочки самосознание евреев, чем это происходило во времена, когда у евреев все еще было четко очерченное национальное самосознание». [26]
У Эйнштейна был собственный взгляд на истоки антисемитизма. Он считал, что антисемита пугает несоответствие между слабостью крохотного рассеянного по свету национального меньшинства и интеллектуальной энергией и достижениями еврея, который всегда критически настроен и духовно независим, еврея, которого так сложно заставить уверовать в догмы. Здесь Эйнштейн указывает на самую суть антисемитизма, который является несоответствием образа и действительности. Антисемит, убежденный во всемогуществе еврея, не знает, что такой современный и независимый еврей постоянно болезненно переносит нападки антисемита и очень нуждается в том, чтобы окружающие его не евреи выражали ему свое признание и ободрение. Эйнштейн пишет: «Прежде чем мы сможем эффективно бороться с антисемитизмом, нам нужно стать образованнее, изменить свой рабский менталитет, обрести больше достоинства и независимости».[27] Ссылаясь на письма и тезисы Эйнштейна, Таль смог вновь подчеркнуть, что необходимо прилагать усилия в верном, по его мнению, направлении, что подтверждается взглядами столь важного человека. Нужно созидать собственное самосознание и укреплять веру в свои силы, а потому не уделять излишнего внимания антисемитам и их негативной роли.
О чем же эти великие умы говорят исследователям антисемитизма? Считают ли они это исследование научной работой, а себя учеными? Совершенно очевидно, что у них по этому поводу имеются противоречивые чувства. Очевидно, что у них есть сомнения и даже страхи по поводу результатов изучения антисемитизма, что их самые серьезные сомнения касаются удельного веса темы антисемитизма в общественной жизни еврейского общества. Отсюда ясно, что они придают большое значение той роли, которую историк и интеллектуал играют в общественной жизни, а также их способности формировать национальное сознание. Итак, что же они рекомендуют: чтобы историю писали ради прошлого или ради будущего? Ради науки или национального самосознания? Естественно, количество исследователей, которые серьезно отнеслись к этому вопрос, ограничено, поскольку это означает, что необходимо критически взглянуть на свою собственную работу и на труд коллег, и на возможные последствия этой работы.
Давайте снова вкратце поговорим о них. Поляков, посвятивший полностью свою профессиональную жизнь этому разделу науки, мучался сомнениями, внес ли он ценный вклад в состояние еврейского общества или лишь усугубил его положение. Его судьба частично иллюстрирует проблему: еврейский историк, уехавший из России в 1920 году, он жил в Париже, ставшем его второй родиной, но все же всегда чувствовал себя чужаком. Он постоянно находил недостатки в приютившей его стране, а потому все время уничтожал свои шансы на интеграцию в общество.
Говорил ли Шолем на самом деле о двух различных демонах, которые, вопреки различиям между собой, дополняют друг друга: внешнее зло, ставящее своей целью уничтожение еврейского народа, и внутреннее зло, наполняющее еврейскую историю мистической энергией и искорками? Каким бы ни был правильный ответ, он не повторял своего требования в последующие годы и тезисы, прозвучавшие в его лекции на ту же тему в 1961 году в Лондоне, были куда более сдержанными. [28]
Таль и Шорш единодушно призывали ученых-исследователей направлять свои силы на изучение сокровищ еврейской культуры. Но они оба направили не меньше, а, возможно, даже и намного больше своих сил на изучение немецкого антисемитизма XIX и XX веков. А написанные ими книги, исследующие истоки антисемитизма Второго рейха (Таль) и его влияние на национальное самосознание евреев, «отлитое» под давлением враждебности окружения (Шорш) и сегодня являются образцами для специалистов в этой области. Такими же образцами являются статьи Таля о культурных истоках нацизма и его политическом мессианстве, а также статьи Шорша, посвященные немецкому антисемитизму в послевоенной историографии. [29] Возможно, они оба сначала написали свои монографии, а затем начали размышлять о влиянии своей работы.
Кто еще, кроме Альберта Эйнштейна, мог позволить себе сказать, что достижения людей еврейской национальности вызывают испуг у антисемита? Его достижения, безусловно, вызывали благоговейный страх как у друзей, так и у врагов. И все же, он прекрасно понимал, что такое ощущение порабощения, зависимости и потери чувства собственного достоинства. Он верил в искупительную силу сионизма, но отказался от предложения стать президентом государства Израиль в 1952 году, после того как не стало Хаима Вейцмана, первого человека, занимавшего эту должность. Письма, которые он писал Вейцману, рассказывают нам о его сомнениях: смогут ли многочисленные ассимилировавшиеся евреи с готовностью воспринять идеи, содержащиеся в трудах интеллектуалов-сионистов, и посредством этого вновь обрести чувство собственного достоинства — или вербальные и невербальные проявления антисемитизма возьмут верх? [30]
Ковнер достаточно хорошо осознавал, что его идею включить «Огненные свитки» и колонну мученичества в экспозицию Музея диаспоры как источник силы, или его замысел исчезающих очертаний местечка в Американском музее трудно понять. И то, что посетители музеев, скорее всего, поймут экспозицию буквально, не утруждая себя размышлениями над смыслами и подтекстами, которые они имели для Ковнера. Он продолжал утверждать, что прошлое давит на нас слишком тяжелым грузом и лучшее, что у нас может быть — это либо легенда, либо молчание, либо иллюзия. Однако примечательно, что сам Ковнер никогда не отмалчивался и прошлое, со всеми его демонами и силами зла, все время присутствовало в его работе во многих формах.
Историки, научные сотрудники Музея диаспоры, работавшие вместе с Ковнером, такие, как Эли Бен-Галь, а также преподаватели факультета еврейской истории по сей день совершенно не согласны с точкой зрения Шорша. Для них неприемлемы его обвинения в том, что экспозиция, которой они посвятили весь свой профессионализм, чрезмерно углублена в негативную сторону еврейской коллективной памяти. Они убеждены в том, что большая часть посетителей сможет испытать гордость за чрезвычайно богатое наследие нации. Члены совета кураторов музея, большинство из которых также не согласны с Шоршем, говорят, что, возможно, направление мыслей Шорша и Барона — это подмена действительного желаемым. Еврейскую историю невозможно изменить, и колонна мученичества стоит почти во всех домах евреев в Израиле и в Галуте, а в ее сердцевине мерцают свет и надежда.[31] И все же, может ли быть правдой, что создатели музея хотели донести до людей один смысл, а получилось, что донесли другой? Что они не смогли освободиться от мрачных сторон еврейской истории, хоть и желали того, хоть и предполагали это сделать?
И, наконец, возможно ли, что эти выдающиеся мыслители пытаются донести до нас призыв, чтобы мы ради нашего же блага не занимались изучением антисемитизма? Им должно было быть очевидно, как и каждому исследователю или ученому, что любой вопрос и явление под солнцем является предметом изучения и должны быть таковыми. Поэтому остается впечатление, что они предостерегают нас не против изучения антисемитизма как такового, а скорее против возможного дисбаланса между изучением иудаики, все более частого ознакомления научных кругов с результатами исследования антисемитизма и еще более частой трансляцией этих результатов обществу в целом.