Антистерва
Шрифт:
Он кивнул на окно, за которым медленно проплывал однообразный каменистый пейзаж. Василий уже перестал обращать внимание на эти долгие, то серые, то охристые повторы. Сейчас, в мае, невысокие ближние горы еще пестрели зеленым и алым — травой, маками, тюльпанами — но и в этом отцветающем разнообразии уже чувствовалась скорая выжженность, пустынность. Только дальние, высокие горы были прекрасны. Стояли себе, неколебимые, и верхушки их были погружены в невозможно синее, словно расплавленное небо.
— Почему же именно восьмой век? — пожала плечами Елена. — Горы, я думаю, от сотворения мира такие.
Я имею в виду не горы, а человеческую жизнь, — объяснил Делагард. — В нашей части Азии наверняка изменилось
— Папа, не стоит об этом, — резко произнесла Елена. — Граница и граница, ничего особенного. В Термезе остановимся, я кипяток возьму, заварю тебе валерианы.
— Да-да, — торопливо кивнул Делагард и обернулся к Василию: — Что ж, Василий Константинович, я вам много баек порассказал — расскажите теперь и вы мне что-нибудь интересное.
— Да я, наверное, ничего и не знаю такого, что вы не знаете, — пожал плечами Василий. — Вы, наверное, даже про полезные ископаемые больше знаете, чем я, да и вообще про Таджикистан.
— Вам, Василий Константинович, по-моему, сильно недостает уверенности в себе, — сказал Делагард. И тут же, спохватившись, добавил: — Извините мою назидательность! Иногда как-то забываешь, что старость еще не дает на нее права.
— Ничего, — улыбнулся Василий. — За что же извиняться, если так оно и есть? Ну, может, в Таджикистане уверенности поднаберусь. Совсем ведь все другое будет…
Совсем другое — это без сомнения, — кивнул Клавдий Юльевич. — Таджикистан — мечта каждого, кто занимается Персией. Впрочем, вы ведь не филолог. Но все равно, чрезвычайно интересная страна и интереснейший народ. Знаете, таджиков ведь называли голубой кровью Востока, и здесь просто кладезь не освоенного наукой материала. Туркестан вообще считался местом контакта многих цивилизаций. Классики геополитики Макиндер и Хаусхофер называли его сердцем мира. Не зря сюда стремились фаланги Александра Македонского! Да и все сюда стремились. На берегах Кафирнигана, можете себе представить, находят развалины буддийских молелен и зороастрийских святилищ. Или вот было, например, такое явление — арабский кукольно-теневой театр. — Видно было, что, начиная разговор в состоянии скрытого волнения и почти не скрываемой тоски, Делагард постепенно увлекся и снова стал говорить о любимом своем предмете, как говорил и все это время — так, что Василий слушал его с открытым ртом, как маленький мальчик. — Содержание пьес нетрудно себе представить: обычная плутовская новелла или комедия нравов. Что-нибудь о пьянице-эмире и его прекрасной наложнице, или о хитром заклинателе змей, или о мошеннике-астрологе. И вот, представьте, среди этих незамысловатых, хотя и трогательных в своей простоте перлов существовала пьеса о юноше по имени Аль-Мутайям. Это имя означает «пленник любви», — пояснил Делагард. — — Это была, насколько я понимаю, такая страстная, просто-таки раскаленная история! Как здешнее небо. — Клавдий Юльевич кивнул на окно, и Василий проследил за его кивком так завороженно, словно до сих пор ему видеть здешнее небо не приходилось. — Аль-Мутайям влюбился в четвертую жену визиря, что мусульманской моралью, естественно, воспринималось как неслыханное преступление, она ответила ему взаимностью… Что происходило потом, история умалчивает, но догадаться нетрудно.
— И чем все кончилось? — спросил Василий.
— Явлением ангела смерти, перед лицом которого Аль-Мутайям должен был покаяться в своем преступлении.
— И он покаялся?
— А вот это как раз и неизвестно, пьеса-то не сохранилась. Сохранились только свидетельства о том, как горячо народ воспринимал эту историю. Представьте
— Неужели все только камнями швырялись? — спросила Елена. — Все-таки, папа, мусульманство — это какой-то ужас. Не понимаю, что тебя в нем привлекло.
— Я и сам не понимаю, — улыбнулся Делагард. — Необычность, может быть. Странность для европейского ума и глубина, европейский ум поражающая. К тому же в Сорбонне арабистика была сильная, и я, конечно…
— Собирай вещи, живо! — вдруг раздалось у Василия за спиной.
— Что случилось?! — Елена вскочила так стремительно, что ударилась головой о верхнюю полку, но совершенно не обратила на это внимания. — Нас… снимают с поезда?..
С чего вдруг? — удивился Игнатий Степанович. Он появился незаметно и, стоя между полками, смотрел на супругу со снисходительным недоумением. — В Термезе люди сходят — места в спальном освобождаются. Так что живо давай. Как только поезд остановится, надо те места занять, а то какая-нибудь шишка сядет. Я с начальником поезда договорился — он в Термез не сообщил про места. Так что билетов на них не продадут, но побеспокоиться не мешает.
— Хорошо, я сейчас, — сказала Елена.
Как только она узнала, что дело всего лишь в перемене вагона, голос у нее стал спокойный — точно такой, каким она разговаривала с мужем и до сих пор. И этот ее спокойный, бесстрастный тон вдруг показался Василию таким мучительным, таким даже оскорбительным, что у него потемнело в глазах. Хотя кто сказал, что она должна выказывать какие-то эмоции? Да и какие эмоции — недовольство тем, что ее отцу будет удобнее ехать, что ли?
Все было глупо, все неправильно, никчемно, и эта неправильность, словно грубая рука, мгновенно сжала и выжала его сердце.
Он хотел спросить: «Елена Клавдиевна, вам помочь?» — хотел достать ее кофр с багажной полки — она встала на нижнюю полку и приподнялась на цыпочки, но все равно не могла достать этот огромный, из потертой добротной кожи кофр… Хотел, но не мог. Он не мог произнести ее имя таким вот спокойным, как только что у нее, голосом. И не мог представить, что это — все, что вот сейчас, через полчаса, все и кончится. Хотя с самого первого взгляда на эту женщину знал, что все и должно кончиться, не начавшись, что по-другому и быть не может…Она была предназначена для потери, для разлуки, а почему — он не понимал.
Василий встал и, не говоря ни слова, пошел в тамбур, задевая плечами вагонные полки.
ГЛАВА 5
Если бы не Матвей, Лоле, конечно, пришлось бы добираться до Москвы поездом. Вернее, если бы не Матвей, она и поездом вряд ли уехала бы, а уж про самолет и вовсе не пришлось бы думать.
Да она и про сам отъезд не думала — рассеянно, как о чем-то, не имеющем к ней никакого отношения, слушала, как он объясняет за завтраком, что с вещами возиться не надо, потому что все равно она их вывезти не сумеет, а надо просто закрыть квартиру, спрятав самое ценное у каких-нибудь надежных друзей, и…
— У меня нет надежных друзей, — тряхнув головой, сказала она, придвигая поближе к нему блюдо с разогретым вчерашним пловом. — У меня и никаких друзей нет. Все давно разъехались. Кто жив остался. И вообще, это пустой разговор, и не трать на него время. Ешь лучше — неизвестно, когда пообедаешь.
— Ленка, твое бы упрямство да в мирных целях! — рассердился Матвей. — Сама подумай, ну кому хорошо, что ты здесь сидишь? Друзей, говоришь, нету, родных тем более. Какого… черта ты здесь делаешь, а? Кукол караулишь?