Антология осетинской прозы
Шрифт:
— Не только подкует без молотка, но и поднимет в воздух этого коня со всеми его подковами и потрохами.
И среди тех, кто толпился в тот час возле будки Сурена, не нашлось никого, кто решился бы им возразить.
Об Агали, о его росте и силе было известно не только у нас, на Осетинской слободке, но и по ту сторону Терека, в Курской и Молоканской слободках, а потом, когда прикатила коляска с усатым Шакро, оказалось, что даже и по ту сторону гор. О Шалдоне же — ближайшем нашем соседе — и говорить нечего, с Шалдоном у нас были свои счеты, своя особая дружба, так что мы и двух дней не могли прожить без того, чтобы не схлестнуться друг с другом. Не то, чтобы мы находились в состоянии непримиримой вражды, порой мы даже объединяли свои силы, чтобы совместно выступить против Турханы или Молоканки, а все же стычки друг с другом случались у нас регулярно. Зачинщиком в них с той и другой стороны всегда оказывался молодняк, ребятня вроде нас. Старшие уже потом присоединялись к нам, чтобы, не дай бог, не позволить уронить чести слободки, а уж если в дело вмешивались старшие, в первых рядах Шалдона всегда оказывался Шмидт — широкоплечий высокий немец с белокурыми волосами. Немцев в ту пору
Шмидт ростом был пониже Агали, но шириной плеч не только не уступал, а даже превосходил его, однако на этом превосходство немца над Агали и кончалось, потому что по силе их и сравнивать было нечего. Сила Агали была вне сравнения, вне соперничества, и это было яснее ясного каждому и у нас на слободке, и на Шалдоне, а в первую очередь, наверное, самому немцу. Стоило Агали при встрече чуть крепче обычного пожать руку, как немец прямо скручивался от боли, и так принимался трясти своей кистью, будто ее кипятком ошпарило или дубовой дверью прищемило. Поэтому мы, завидев Шмидта в рядах противника, призывали на помощь Агали, чтобы уравнять шансы. Он не заставлял себя ждать, появлялся из-за поворота, высоченный, краснолицый, краснорукий, будто только что выскочивший из парной Андреевской бани, и тут уже противник не выдерживал, поворачивал назад, сопровождаемый нашими криками и язвительными насмешками. А следом за отрядом поворачивал, поколебавшись для видимости, и сам предводитель, широкоплечий, белокурый Шмидт. Немец никогда не терял головы настолько, чтобы схватиться с Агали, а Агали хотя и не уклонялся от встречи с немцем, но и не делал никаких попыток провести или хотя бы приблизить эту встречу. Похоже, трезво взвесив свои возможности, Шмидт раз и навсегда отдал предпочтение сопернику, Агали же со своей стороны великодушно удовлетворился этим. И все же однажды Агали принужден был вступить в единоборство, хотел он того или нет, потому что в тот раз на карту было поставлено больше, чем его громкая слава великана, и даже больше, чем слава и честь нашей слободки, тут дело, пожалуй, касалось чести всех городских слободок, а задуматься, так, может, и всей Осетии. Только соперником Агали в том единоборстве выступал не Шмидт, Шмидт был судьей, а мы — зрителями, и тут уже было не до того, чтобы разбираться, кто с Шалдона, а кто с Осетинской слободки, тут уже мы все вместе надрывали глотки, подбадривая Агали.
В тот день мы уже с утра были на пустыре — я, хромоногий Тим и Чермен, сын Ирбека, продавца винной лавки, и у каждого в кармане раскрашенные бараньи альчики: у меня семь штук, у Тима — шесть, у Чермена — двенадцать. Потом подошел и Пипо, но не играть, а попрощаться, сказать, что уезжает на лето в село к дедушке. Только лучше бы ему в тот день никуда не уезжать или хотя бы задержаться на час-другой, не пришлось бы тогда Пипо кусать от зависти локти и приставать к нам с расспросами: «А потом?.. А потом?..» Не знал Пипо, что в то время, как телега его, поскрипывая колесами, тащилась в село, по Военно-Грузинской дороге к городу мчался роскошный фаэтон, запряженный парой гнедых, а в нем, помимо кучера, усатый молодой грузин Шакро да еще двое музыкантов, зурнач и доулист. Да и мы, выстраивая альчики на кону, даже и думать не думали ни о каком Шакро, знать не знали, что он уже на Реданте, сидит себе в чайхане «Нэ уэжай, голубчик мой», уплетает один шашлык за другим, в то время как хромоногий Тим выигрывает у нас альчик за альчиком, и когда у меня всего три альчика оставалось, у Чермена — два, а у хромого Тима их стало двадцать, фаэтон с Шакро и музыкантами уже и Чугунный мост миновал, но и тогда мы ничего не знали ни об этом фаэтоне, ни об его пассажирах. И только когда он, взметая за собой клубы пыли и преследуемый сворой слободских собак, осилил подъем у Осетинской церкви и под грохот доули и писк зурны покатил почему-то не по улицам слободки, а прямо по пустырю и вдруг резко остановился возле того места, где хромоногий Тим, припав на одно колено и прищурив глаз, целился в раскрашенный альчик, так что гнедые взвились в воздух, едва не подмяв его под себя, — только тогда мы наконец увидели эту роскошную коляску и в ней Шакро, хотя и тогда еще не знали, что развалившегося в коляске усатого грузина зовут Шакро. Музыка смолкла, и усатый человек, полулежавший в фаэтоне, поманил нас пальцем:
— Бичо, моди ак!
Но ни хромой Тим, ни Чермен, ни я даже с места не тронулись, только переглянулись друг с другом и опять уставились на усача, а он снова поманил нас пальцем и снова, уже погромче:
— Бичо, моди ак!
И опять мы не тронулись с места, и тогда усатый человек, превозмогая лень, стал неторопливо подниматься. Он еще и до половины не успел распрямиться, а мы уже увидели, какого он огромного, высоченного роста. Хромой Тим потом рассказывал Пипо, что он даже зажмурился, глядя, как фигура усача вытягивается, будто резиновая, так что усач вначале стал ростом с Агали, потом выше Агали, а потом фигура усача вытянулась, точно труба кирпичного завода, на котором Агали работал. И глядя на нас с высоты своего недосягаемого роста, усатый проговорил:
— Мэня зовут Шакро, Шакро Махарадзе, я ищу вашего силача Агали Таутиева, найдите его, скажитэ, у Шакро к нэму дело ест. — И в траву к нашим ногам, сверкнув, упал серебряный полтинник.
Мы еще раз переглянулись и бросились выполнять поручение усатого Шакро — не из-за полтинника, он так и остался лежать в траве, хотя потом мы и жалели, что не подобрали его, — а в предчувствии, что что-то назревает, что-то должно случиться: не зря же этот Шакро гнал сюда коляску и не для того же он разыскивает Агали, чтобы поздороваться с ним и повернуть обратно. Чермен и я во весь дух помчались на завод к Агали, а хромой Тим заковылял к будке Сурена, где всегда можно было застать любителей поговорить и выпить, больше поговорить, чем выпить.
— Шакро? — переспросил Агали, стряхивая кирпичную
— Шакро я! Я — Шакро! — откликнулся с коляски усатый Шакро, и только тут он наконец спустился со своего пьедестала, и даже не спустился, а просто шагнул с коляски на землю, будто с одной ступеньки лестницы на другую переступил. И подойдя к Агали: — Агали Таутиев ты будешь? — И не дожидаясь ответа: — Гамарджвеба! Я Шакро Махарадзе из Казбэги, припехал бороться с тобой. Люди говорят, ты силач, одной рукой подкову ломаешь, я тоже силач, мэдведя голыми руками задушил, хочу с тобой бороться.
Сказал и положил руку на плечо Агали, будто они не сейчас, не мгновенье назад познакомились, а с детства знали друг друга, и не просто знали, а были закадычными друзьями, и, как потом рассказывал хромой Тим, тут он увидел, что усатый Шакро только стоя на фаэтоне похож на трубу кирпичного завода, а так он выше Агали не больше, чем на два-три пальца, да и то, если это пальцы не Агали, а его, Тимовы.
Толпа молчала, выжидая, что скажет Агали, только никто ни тогда, ни потом так и не узнал, что ответил Агали усатому Шакро, потому что свой ответ он произнес тихо и прямо на ухо Шакро, и даже те, кто стояли рядом, не смогли разобрать слов, зато все увидели, как Шакро вдруг отдернул руку с плеча Агали, будто пунцово-красное тело Агали внезапно превратилось в раскаленный кусок металла. Но тут уже Агали хлопнул по плечу Шакро и расхохотался, и усатый Шакро тоже улыбнулся, подхватил хохот Агали, и пока они надрывали животы от смеха, толпа все еще молча глядела на них, выжидая, а потом зурна и доули заиграли лезгинку, и, увлекаемая двумя хохочущими великанами, толпа хлынула к середине пустыря. Стали выстраивать круг, и неизвестно откуда взявшийся белокурый Шмидт ходил, размахивая руками, и призывал: «Шире круг, шире!» Потом стал закатывать рукава рубахи, словно собирался колоть дрова или рубить мясную тушу, или словно с усатым Шакро предстояло бороться не Агали, а ему, Шмидту, и когда он закатал наконец оба рукава своей синей в горошек рубашки, в круг под свист и улюлюканье собравшихся и оглушительный аккомпанемент доули и зурны вышел первый из соперников — усатый верзила Шакро. Теперь он был голый по пояс, и сапожник Сурен потом клялся, что ни разу на своем веку не видел такого волосатого тела, а Ирбек даже удивился, о каком теле говорит Сурен, если это была настоящая баранья шкура, точь-в-точь как черный каракуль, из которого он шапку себе пошил, и в подтверждение своих слов Ирбек снял с головы папаху, и все вынуждены были согласиться, что между волосатым телом Шакро и каракулем и в самом деле разница небольшая. Только та и разница, говорил Ирбек, водружая на себя папаху, что свой каракуль я ношу на голове, а Шакро свой — на теле.
Шакро приветственно поднял руку, и толпа отвечала ему еще более неистовым свистом и улюлюканьем. Но, похоже, усатого Шакро это не очень смутило. Он улыбнулся, показав крупные, белые, точно зерна в кукурузном початке, зубы и, дразня толпу, принялся лихо подкручивать свои пышные черные усы, словно вокруг стояли не люди, а зеркала, и он гляделся в них, наводя на себя лоск. А тут и Агали появился в круге, и Шакро шагнул к нему с протянутой рукой, обнял его, хлопнул по плечу, по выцветшей белой косоворотке, потому что Агали так и не снял ее и даже пуговицу у горла не расстегнул, и толпа опять засвистела и заулюлюкала, но это был уже другой свист, восторженный, благожелательный.
Соперники разошлись по сторонам, и, выждав, когда смолкнут доули и зурна, Шмидт подал команду начинать. И сразу же усатый Шакро коршуном набросился на Агали. Толпа испуганно ахнула, но Шакро будто о стенку ударился, отлетел назад, едва сумев удержаться на ногах, а на него уже шел, набычившись, Агали. Шакро увернулся и снова, теперь уже сбоку кинулся на Агали и снова будто о стенку ударился, отскочил назад и, падая, перекувыркнулся в траве, ускользнув от набегающего Агали. И дальше так и пошло: Шакро метался по кругу, будто симд отплясывал, а Агали с упрямством разъяренного быка преследовал его по тому же кругу, так что со стороны казалось, будто между ними овальный стол стоит, и они бегают, вертятся вокруг него — то в одну сторону начнут круги описывать, то в другую, и все никак не могут ни схватить, ни догнать, друг друга, а броситься напрямик им мешает этот самый невидимый глазу овальный стол. Или они напоминали еще стрелки на часах: Агали — маленькая стрелка, Шакро — большая, и пока большая стрелка делала круг, маленькая едва-едва успевала продвинуться, и так они и кружили по кругу взад-вперед, и не понять было, кто за кем ходит, кто кого преследует — то ли наш краснолицый Агали усатого Шакро, то ли усатый Шакро краснолицего Агали. А потом стрелки все же встретились, и тут уже Шакро и Агали вцепились друг в друга, руки за спиной канатами переплели, ноги, будто столбы, в землю уперли, стоят, тискают, ломают друг друга, а вокруг такой рев стоит, что ничего и не слышно, кроме этого рева. И я только тогда и сообразил, что Чермен, сын Ирбека, хочет мне что-то сказать, когда он наклонился к самому моему уху, да и то ему пришлось трижды прокричать, пока я наконец разобрал:
— …спина Агали… Взгляни на его спину!
Но я и без Чермена уже заметил, что выцветшая косоворотка Агали расползлась на спине от ворота до самой поясницы, а из прорехи обожженным кирпичом виднеется красное тело Агали и на нем сложенные в замок две черные волосатые руки Шакро с взбугрившимися венами — два конца каната, связанные на спине Агали мертвым узлом. Вдруг на моих глазах этот узел ослаб, обвис, будто канат перерубили, а потом он и вовсе распался, и пальцы волосатых рук Шакро тщетно тянулись друг к другу, чтобы соединиться, снова завязаться узлом на спине Агали; но тут Шакро взлетел кверху, словно его внезапно подхватило порывом ветра, все выше и выше, и шлепнулся с высоты о землю, выдохнув «уу-о-х!», как если бы вся толпа, собравшаяся на пустыре, прекратила свой свист и рев и разом выдохнула это надрывное «уу-о-х!».