Антология осетинской прозы
Шрифт:
— Уната! — выдохнул радостно.
Она бежала к нему, еще более прекрасная, чем всегда, в своем белом свадебном наряде.
— Болат! — девушка прильнула к его груди.
Он принялся осыпать ее поцелуями, не в силах вымолвить ни слова.
А луна теперь смеялась с высоты, радуясь их счастью и кутая их в свой сотканный из серебристых лучей полог.
— Она побежала вот сюда! — разорвал тишину резкий мужской голос, усиленный горным эхом. И тут же всю округу заполнил шумный гвалт.
Болат и Уната, вздрогнув, будто их огрели плетью, замерли в испуге.
— Бросимся в пропасть, — пролепетала Уната, высвободившись из объятий юноши.
— Нет, Уната, лучше бежим!
—
— Давай пока спрячемся за кустами. Может, не заметят.
— В белом, они меня сразу увидят. Схватят. Баба меня теперь все равно убьет, ведь я сбежала со свадьбы. Давай прыгнем в пропасть. Смерть с тобой, Болат, мне не страшна.
«Вон они! Вон они!» — раздались крики совсем близко.
Болат растерялся на миг. Вдруг Уната быстро поцеловала его, и он не успел опомниться, как из темного ущелья до него донесся ее предсмертный крик. Потом его долго били ногами и волоком тащили в село, но Болат ничего этого не чувствовал. Очнулся он в темнице.
Не зря говорится «человек все стерпят». Он и в самом деле, видно, способен все претерпеть, иначе как вынести те страдания и муки, которые Болат испытал в тюрьме? Они и сейчас ему порой снятся, и тогда, проснувшись в холодном поту, он ходит взад-вперед по двору, как ночной сторож. В темноте на его кашель громким испуганным лаем отзывается соседская собака…
Болат с трудом оторвал взгляд от дуба. Медленно поднялся и тревожно посмотрел на заходящее солнце.
«Ой-ей-ей, как я задержался! Если буду идти так медленно, и до ночи в село не вернусь».
«А к кому тебе туда торопиться? Или, может, тебя семья ждет?» — снова ехидно заговорил внутренний голос.
«Что ж теперь досадовать, раз не женился вовремя. Впрочем, мне и не нужна была жена. Люди, казалось, только обо мне и судачили: «Заведи, говорили, семью, приведи в дом хозяйку, мужчина без потомства жалок». Потом стали откровенно насмехаться: «Знать, Болат не уверен в себе, раз не женится…» Выходит, надо благодарить людей за их насмешки. Не будь их, я бы так и не испытал отцовского чувства…
Правда, бедная моя хозяйка понимала, что люблю я только Унату. Оттого, видно, раньше времени и сошла в могилу. Если я виноват в чем-нибудь, прости. Пусть земля будет тебе пухом. А волю твою я выполнил: наш сын окончил институт. В городе, на заводе, его ценят, уважают. Только вот одно плохо — по-осетински он почти перестал разговаривать… — Болат тяжко вздохнул. — Очень мне это неприятно. Словно мой сын родным горам изменил. А моего внучонка и вовсе не учит родному языку. Говорю ему: «Неужели, несчастный, в твоем далеком городе тебя кто-нибудь неволит: хоть дома-то разговаривай на языке, который дан тебе с молоком матери. Тогда и твой сын будет предан горам». А он мне: «Не я в этом виноват — время такое». Болат снова вздохнул: — Эх!.. Правда, сын заботлив. Все приглашает к себе. На старости лет, говорит, хоть что-нибудь, отец, увидишь, приезжай в город. Почему, спрашивает, ты отказываешься во вред себе?.. Он еще молод, не понимает, где вред, где польза. А повзрослеет — будет еще кусать локоть. Будет мучиться подобно раненой лани, когда потеряет великое сокровище — свой язык и свои горы. Растратить это сокровище легко. Как живая рыба может ускользнуть. Да не испытает он этого несчастья! — Болат молитвенно поднял руки. — Это все равно, что оказаться у края гибели… Пока я жив, нельзя этого допустить. Опоры нашего дома должны быть крепки. Об этом придется заботиться сыну, когда меня не станет. Ему жить, ему и заботиться… — Болат посмотрел на реку: — Вот эта маленькая река впадает в большую, а та — в море.
Старик снова потихоньку зашагал. Осталось идти совсем немного, но чем выше он взбирался, тем труднее преодолевал подъем.
«Турам намного тяжелее приходится, чем овцам, но их жизнь настолько же и красивее, — подбадривает себя старик. — Ты прожил жизнь не овцой, а туром, не подкачай же, Болат, напоследок. Вспомни, как, бывало, возил из лесу дрова на красном быке. На подъеме бык не мог тащить подводу — совсем выбивался из сил. А начнешь сбрасывать дрова, бык, словно устыдившись такого позора, принимался тащить воз. Морда быка покрывалась пеной, ребра тяжело вздымались, но он все же втаскивал тяжеленный воз на вершину. Так неужели ты, Болат, окажешься слабее? Ведь ты — человек, мужчина! Нет, на вершину ты взберешься во что бы то ни стало! Горы, они крепки. Но человек крепче гор. Если бы было не так, за долгие века твой народ вымер бы, язык его перестал бы существовать. А народ живет и будет жить, и будет как колокол звенеть в горах родной язык!..»
То ли от усталости, то ли от дум кружится голова. Споткнувшись о сухую корягу, Болат упал. В ладонь вонзился острый камень, и из раны пошла кровь.
Болат поискал глазами вокруг себя подорожник и, не обнаружив его, обмотал руку платком.
«Не беспокойся, Афасса, рана не помешает: я найду сегодня лекарство».
Это обращение к соседке — больше внушение самому себе: мол, не бойся, Болат, ничего не случилось. А выступившая кровь — не беда. Радуйся, что она в тебе еще есть!
«Не так. Все это, милый, не так. Просто ты из кожи вон лезешь, чтобы выглядеть мужчиной, но силы-то давно покинули тебя».
Ах, до каких пор этот внутренний голос будет издеваться. Неведомый зверь острыми когтями впился в сердце. От боли потемнело в глазах. Потом все куда-то поплыло. Но пощипывание раны в ладони словно бы вернуло Болата в реальность. Он размотал платок, потряс рукой — крови уже не видно.
Болат еще несколько мгновений постоял неподвижно, размышляя, как обойти новую скалу, преградившую дорогу. Если пойти по тропе справа — можно свалиться в пропасть. А туры бегают по этой тропе как по гладкому асфальту. Но как ему, старому, равнять себя с турами? Болат повернул налево.
…Когда он взобрался на вершину, солнце совсем низко склонилось к горам, расстилая багровое марево. Серые облака бежали над ним, подобно стае туров.
Болат вынул из кармана кривой складной нож, раскрыл его и, низко согнувшись, принялся искать траву. В эту пору ее нелегко найти, он знает. С весны до поздней осени, как только удавалось урвать время от крестьянских дел, Болат собирал самые разные растения. Не для себя собирал — для людей. Кто к нему только не приходил со всякими болезнями! И ни одному больному он ни разу не отказал.
Иногда, смущенно улыбаясь, словно в чем-то провинились, к нему приходили врачи. Он понимал их смущение и делал вид, что намного меньше их разбирается в болезнях. Хотя про себя думал, что это не так. Пожалуй, не осталось болезни, о которой он бы не прочитал в книгах. Он хоть и стар, а все помнит.
Разве не приятно сейчас думать о людях, которых излечил?!
Теперь надо помочь Афассе.
Он снова представил худое, изможденное лицо Афассы с печальными глазами, полными надежды, и принялся неторопливо переходить от одной травы к другой.