Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Браиловский Александр Яковлевич

Гибель Арго

Что остается впереди? Могила, Сосновый, лесом пахнущий кокон, Хоть я большая творческая сила, Светящая из тысячи окон. Кумейская сулила мне сивилла Загадочный и величавый сон, Но жизнь моя, как облако, проплыла, И я давно покинул Геликон. Классические все увяли мифы, И Фидия величественный стиль. Мятежные сыны мы Гога [43] — скифы, Что обратили мир в золу и пыль. Расшибся Арго, наш корабль, о рифы, И над курганом шелестит ковыль.

43

Гог — в христианстве, иудаизме, исламе — один из диких народов, нашествие которого предвещает Страшный суд.

На отмели

Дремлет море, тихо дремлет, Тихо дремлет и горит. Душу сладкий сон объемлет, Сон объемлет и творит Слово

вещее, живое, Слово странное в груди. Настоящее, былое — Все осталось позади! Солнце золотой стрелою Тело голое разит, Солнце, как по аналою, Золотым перстом скользит: Все листы душевной книги, Всё оно перевернет, Раскаленные вериги Переест и раскует. И душа тоща гармоний Несказуемых полна, — Мысли окрыленной кони Мчатся через царство сна. Вечность в мимолетном миге Кажется воплощена, — И в Создателевой книге Строчка каждая ясна.

1927

Змеиный остров

В Черном море остров есть песчаный, По прозванью Остров Змей, Где я находил покой желанный И чешуйчатых друзей. Жили там лишь рыбаки босые В камышовых шалашах, И в кустах козявки голубые, Жил и я, как древний шах. С рыбаками я из Аккермана Плыл под парусом туда Для фантазии святой байрама [44] . Рыба вся была еда, Да коврига хлеба, что по виду Походил на чернозем, Но никто там не терпел обиды, И вокруг был Божий Дом. Я читал морским сиренам песни, И сползались из кустов, В круг вблизи меня сплетаясь тесный, Змеи всяческих родов. Были там простые желтобрюшки, Ужики из камышей Днестра, Были там опасные чернушки, Но и тех моя игра Чаровала, как Великий Пан, Хоть звучал простой сиринкс И мне вторил грозный океан. Да и сам я был, как Сфинкс, Вряд ли братье островной понятен, Внучкам райской колубрины. Но, должно быть, голос мой приятен Был для всей семьи звериной. Что бы ни было, всю жизнь потом Лучших я друзей не зрел, И теперь последних песен том Им я мысленно пропел.

44

Байрам — так называются два трехдневных переходящих праздника у мусульман. Один из них, Курбан-байрам, посвящен пророку Али.

А. Черный

Голос обывателя

В двадцать третьем году, весной, В берлинской пивной Сошлись русские эмигранты, «Наемники Антанты», «Мелкобуржуазные предатели» И «социал-соглашатели»… Тема беседы была бескрайна, Как теософская тайна: Что такое эмиграция? Особая ли нация? Отбор ли лучших людей? Или каждый эмигрант — злодей? Кто-то даже сказал На весь зал: «Эмигранты — сплошь обыватели!» А ведь это страшнее, чем «социал-соглашатели»… Прокравшийся в зал из-под пола Наканунский Лойола [45] Предложил надеть на шею веревку И вернуться в советскую мышеловку, — Сам он, в силу каких-то причин, Возлюбил буржуазный Берлин… Спорящих было двенадцать, Точек зрения — двадцать, — Моя, двадцать первая, самая простая, Такая: Каждый может жить совершенно свободно, Где угодно. В прежнее время — Ногу в стремя, Белье в чемодан, Заграничный паспорт в карман, Целовал свою Пенелопу И уезжал в Европу. В аракчеевской красной казарме Не так гуманны жандармы, Кто откупался червонцем, Кто притворялся эстонцем, Кто, просто сорвавшись с ц'eпи, Бежал в леса и степи… Тысячам тысяч не довелось; Кое-кому удалось… Это и есть эмиграция, Цыганская пестрая нация. Как в любой человеческой груде В ней есть разные люди. Получше — похуже, Пошире — поуже, Но судить нам друг друга нелепо, И так живется, как в склепе… Что же касается «завоеваний революции», О которых невнятно бормочут иные Конфуции, То скажу, как один пожилой еврей (Что, пожалуй, всего мудрей): Революция — очень хорошая штука, — Почему бы и нет? Но первые семьдесят лет Не жизнь, а сплошная мука.

45

Лойола Игнатий (1491[?]—1556) — основатель ордена иезуитов.

1923

Эмигрантское

О, если б в боковом кармане Немного денег завелось, — Давно б исчез в морском тумане С российским знаменем «авось». Давно б в Австралии далекой Купил пустынный клок земли. С утра до звезд, под плеск потока, Копался б я, как крот в пыли… Завел бы пса. В часы досуга Сидел бы с ним я у крыльца… Без драк, без споров мы друг друга Там понимали б до конца. По вечерам в прохладе сонной Ему

б «Каштанку» я читал. Прекрасный жребий Робинзона Лишь Робинзон не понимал… Потом, сняв шерсть с овец ленивых, Купил в рассрочку б я коров… Двум-трем друзьям (из молчаливых) Я предложил бы хлеб и кров. Не взял бы с них арендной платы И оплатил бы переезд, — Пусть лишь политикой проклятой Не оскверняли б здешних мест!.. Но жизнь влетит, гласит анализ, — В окно иль в дверь ее гони: Исподтишка б мы подписались Один на «Руль» [46] , другой на «Дни» [47] … Под мирным небом, как отрава, Расцвел бы русский кэк-уок: Один бы стал тянуть направо, Другой — налево, третий — вбок. От криков пес сбежал бы в страхе, Поджавши хвост, в мангровый лес, А я за ним, в одной рубахе, Дрожа б, на дерево залез!.. К чему ж томиться по пустыне, Чтоб в ней все снова начинать? Ведь Робинзоном здесь, в Берлине, Пожалуй, легче можно стать…

46

«Руль» — берлинская газета русских эмигрантов (сначала ежедневная, позже — еженедельная), выходившая под редакцией И. В. Гессена, В. Д. Набокова и А. И. Каминки с 1920 по 1932 г.

47

«Дни» — эмигрантская газета, выходившая в Берлине, затем в Париже в 1922–1928 гг. Издавал ее А. Ф. Керенский.

<1923>

Мираж

С девчонками Тосей и Инной В сиреневый утренний час Мы вырыли в пляже пустынном Кривой и глубокий баркас. Борта из песчаного крема. На скамьях пестрели кремни. Из ракушек гордое «Nemo» Вдоль носа белело в тени. Мы влезли в корабль наш пузатый, Я взял капитанскую власть. Купальный костюм полосатый На палке зареял, как снасть. Так много чудес есть на свете! Земля — неизведанный сад… — На Яву? — Но странные дети Шепнули, склонясь: — В Петроград. Кайма набежавшего вала Дрожала, как зыбкий опал. Команда сурово молчала, И ветер косички трепал… По гребням запрыгали баки. Вдали над пустыней седой Сияющей шапкой Исаакий Миражем вставал над водой. Горели прибрежные мели, И кланялся низко камыш: Мы долго в тревоге смотрели На пятна синеющих крыш. И младшая робко сказала: — Причалим иль нет, капитан?.. — Склонившись над кругом штурвала, Назад повернул я в туман.

Парижское житье

1

В мансарде у самых небес, Где с крыши в глухое окошко Косится бездомная кошка, Где кровля свергает отвес, — Жил беженец, русский ботаник, Идейный аскет, По облику — вяземский пряник, По прошлому — левый кадет.

2

Направо стоял рундучок Со старым гербарием в дырках, Налево на двух растопырках Уютно лежал тюфячок… Зимою в Париже прохладно, Но все ж в уголке Пристроился прочно и ладно Эмалевый душ на крючке.

3

Вставал он, как зяблик, легко, Брал душ и, румяный от стужи, Подмахивал веничком лужи, На лестнице пил молоко. И мчался одним перегоном На съемку в Сен-Клу Играть скрипача под вагоном И лорда на светском балу.

4

К пяти поднимался к себе. Закат разливался так вяло… Но бодрое сердце играло, И голубь сидел на трубе… Поест, к фисгармонии сядет, И детским альтом Затянет о рейнской наяде, Сидящей на камне кругом.

5

Не раз появлялся вверху Пират фильмовой и коллега: Нос брюквой, усы печенега, Пальто на стрекозьем меху. Под мышкой — крутая гитара, В глазах — тишина… Нацедит в молочник вина И трубкой затянется яро.

6

Споют украинский дуэт: Ботаник мечтательно стонет, Пират, спотыкаясь, трезвонит И басом октавит в жилет… А прачка за тонкой стеною Мелодии в лад Качает прической льняною И штопает кротко халат.

7

Потом, разумеется, спор, — Корявый, кривой, бесполезный: «Европа — мещанка над бездной!» «А Азия — мутный костер!..» Пират, покраснев от досады, Угрюмо рычит, Что дети — единственный щит, Что взрослые — тухлые гады…

8

Ползет холодок по ногам. Блеснула звезда над домами… Спор рвется крутыми скачками К грядущим слепым берегам. Француженке-прачке неясно: Орут и орут! Жизнь мчится, мгновенье прекрасно, В бистро и тепло и уют…