Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Всему учился между прочим, но знаю слов я курс обменный, и собеседник я не очень. но соболтатель я отменный. Хотя везде пространство есть, но от себя нам не убресть. Ведь любой от восторга дурея, сам упал бы в кольцо твоих рук — что ж ты жадно глядишь на еврея в стороне от веселых подруг? Конечно,

всюду ложь и фальшь, тоска, абсурд и бред, но к водке рубят сельдь на фарш, а к мясу — винегрет. Всякий нес ко мне боль и занозы, кто судьбе проигрался в рулетку, и весьма крокодиловы слезы о мою осушались жилетку. Время тянется уныло, но меняться не устало: раньше все мерзее было, а теперь — мерзее стало. Кто книжно, а кто по наитию, но с чувством неясного страха однажды приходишь к открытию сообщества духа и паха. Идеей тонкой и заветной богат мой разум проницательный: страсть не бывает безответной — ответ бывает отрицательный. Бурлит российский передел, кипят азарт и спесь, а кто сажал и кто сидел — уже неважно здесь. Когда близка пора маразма, как говорил мудрец Эразм, любое бегство от соблазна есть больший грех, чем сам соблазн. Плачет баба потому, что увяло тело, а давала не тому, под кого хотела. Художнику дано благословлять — не более того, хоть и не менее, а если не художник он, а блядь, то блядство и его благословение. Я храню душевное спокойствие, ибо все, что больно, то нормально, а любое наше удовольствие — либо вредно, либо аморально. Жила была на свете дева, и было дел у ней немало: что на себя она надела, потом везде она снимала. Людей давно уже делю — по слову, тону, жесту, взгляду — на тех, кому я сам налью, и тех, с кем рядом пить не сяду. Я живу в тишине и покое, стал отшельник, монах и бирюк, но на улицах вижу такое, что душа моя рвется из брюк. Мир совершенствуется так — не по годам, а по неделям, — что

мелкотравчатый бардак большим становится борделем. Разгул наук сейчас таков. что зуд ученого азарта вот-вот наладит мужиков рожать детей восьмого марта. Старение — тяжкое бедствие, к закату умнееют мужчины, но пакостно мне это следствие от пакостной этой причины. Я думаю украдкой и тайком, насколько легче жить на склоне лет, и спать как хорошо со стариком: и вроде бы он есть, и вроде нет. За глину, что вместе месили, за долю в убогом куске подвержен еврей из России тяжелой славянской тоске. Угрюмо замыкаюсь я, когда напившаяся нелюдь и ублюдки мне дружбу предлагают навсегда и души облегчают, как желудки. Куражится в мозгу моем вино в извилинах обоих полушарий, здоровье для того нам и дано, чтоб мы его со вкусом разрушали. Конечно, это горестно и грустно, однако это факты говорят: евреи правят миром так искусно, что сами себе пакости творят. Характер мира — символический, но как мы смыслы ни толкуй, а символ истинно фаллический и безусловный — только хуй. Не зря читал я книги, дух мой рос, дает сейчас мой разум безразмерный на самый заковыристый вопрос — ответ молниеносный и неверный. Совершенно обычных детей мы с женой, слава богу, родители, пролагателей новых путей пусть рожают и терпят любители. В обед я рюмку водки пью под суп, и к ночи — до бровей уже налит, а те, кто на меня имеет зуб, гадают, почему он так болит. На некоторой стадии подпития все видится ясней, и потому становятся понятными события, загадочные трезвому уму. Финал кино: стоит кольцом десяток близких над мужчиной, а я меж них лежу с лицом, чуть опечаленным кончиной. Политики весьма, конечно, разны, и разные блины они пекут, но пахнут одинаково миазмы, которые из кухонь их текут.