Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин
Шрифт:
* * *
Когда житье не в радость, Иль вовсе нет житья, Когда в окошке — гадость, А в зеркале — свинья, Когда из всех извилин, Положенных башке, Одну лишь ощущаешь, И ту — в прямой кишке, Когда все, в общем, ясно, Лишь не решил пока — Под поезд, или в петлю, Иль к чашке мышьяка, Тогда возьми бумажку, На ней настукай стих И тем стихом порадуй Читателев своих!VIII. Торжественный комплект
Борис ЖУТОВСКИЙ
Я думаю, многие заметили — мы живем в революцию.
Одни гундят — никогда не получалось, не надо было и начинать. Другие обещают прямо за поворотом молочные реки и кисельные берега. И вечный праздник.
И при объявленной революции заявлена свобода!
Свобода врем и всего. А особенно слова.
Боже праведный, сколько объявилось словесных умельцев! И как быстро этот словестный суп стал жижеть! Вроде перестали жить на два профиля. Прекратили искать умыслов, а допытывались замыслов. И первое время читали от названия до цены, вздрагивая, правда, иногда от свинства неподсудности.
И медленно-медленно, объедаясь прочитанным и услышанным, стали искать совпадения в любви.
Отпали модернисты — «они часто путали упражнения с творчеством».
Быстро надоели секреты о богачах и начальниках. Все поскучнело.
Кроме иронии.
Гоголь, Герцен, Салтыков-Щедрин, Зощенко, Булгаков — да что там, читающим по-русски есть на что оглянуться, к кому прислониться, посидеть в обнимку!
И в этом потоке размытых плотин, наводнении дозволенности, тепло и весело, недлинно и уверенно говорит Михаил Мишин.
Как бы для тебя, но и для себя. И для всех. И на душе становится хорошо и спокойно — все было и надо жить, потому что жить куда прекрасней, чем бояться и обижаться. И с ним это нестрашно.
Жить с ним нестрашно, с Мишей Мишиным.
В одно время.
Это была страна юбилеев. Трехсотлетие со дня основания. Двухсотлетие со дня присоединения. Столетие с момента подписания.
Пятьсот лет назад родился основоположник — всенародные торжества. Четыреста пятьдесят лет назад он умер — всеобщий праздник.
Сто тридцать лет как открылся театр.
Сто двадцать девять как в него никто не ходит.
По поводу присвоения. По случаю вручения.
Выделилось специальное племя юбилейных поздравлял.
Они носились с торжества на торжество, запрыгивали на трибуны и, потея от ликования, выкрикивали: «От всего сердца!.. всего коллектива!.. всего поголовья!.. всей страны!..»
И все-таки.
Среди этого океана юбилейной бессмыслицы были островки исключений.
Праздники друзей.
Или знакомых. Или просто тех, кого уважал.
Не официально, а потому что хотелось уважать. Даже иногда любить.
То были как «большие события в культурной жизни», так и скромные посиделки, о которых не знал никто,
I роме самого виновника и пяти его приятелей.
Я на этих островках был, мед-пиво пил.
И уж поверьте — там было не стыдно выступать в роли поздравлялы.
Наоборот, с радостью бы повторил.
Так что попрошу всех налить и поднять бокалы!..
(Из книги «Почувствуйте разницу»)
17.01.85
Сеня Альтов — товарищ и коллега. Вместе с ним проводили лучшие — короткие! — времена этой жизни. Молодость практически.
Сеня!
Боюсь, все это придется произнести за столом.
А я с сомнением отношусь к словам, произносимым за столом. Застольные речи запоминаются только на территории Грузии — потому что там не бывает других.
Вспомни, сколько хороших слов ты сам наговорил и сколько их слышал — ив интеллигентных компаниях, и в таких, как наша. И что же? Где все эти слова? Они давно улетучились из твоей памяти, как легкие винные пары.
Поэтому я решил записать свои слова на бумаге. Чтобы завтра, когда ты будешь безуспешно пытаться припомнить, кто были вчера эти люди, что они говорили и зачем ты к ним приходил, ты, найдя эти листки бумаги, смог бы вспомнить, что вчера ты был на своем сорокалетии, куда мы тебя пригласили.
Сеня, времена сентиментализма прошли. Человек, сказавший вслух нечто чувствительное, вызывает недоумение — даже у себя самого. Искренние слезы появляются на глазах только от ветра, от лука и если в газете похвалят товарища. Признания в дружеских чувствах понуждают гадать о причине.
Конечно, проще всего было бы по случаю твоих сорока лет как-нибудь привычно сострить. В конце концов, мы же профессиональные шутники. Только вдуматься. Где еще в мире есть такая профессия — мы зарабатываем себе на жизнь тем, что шутим, согласно правилам и в соответствии с прейскурантом! Но тебе сорок лет, Сеня, и я не хочу шутить по этому поводу. По-моему, я тебе уже говорил как-то, что шутка — это эпитафия чувству. Это, к сожалению, не вполне мои слова, но они верные. Грустно признаться, но наша профессия — это создание эпитафий чувствам. Иначе говоря, мы, Сеня, — могильщики. И я говорю тебе об этом, с одной стороны, чтобы у тебя впредь не было иллюзий. А с другой, чтобы ты знал: быть могильщиком — значит, защищать живое от трупного разложения. Так что в свои сорок лет — у тебя в руках достойное дело.
Сорок лет, Сеня! Возраст комсомольского лидера республиканского масштаба или хорошего экспортного коньяка. И то и другое имеет плюсы.
В твои сорок тебе есть что выложить на стол Я имею в виду не продукты, которые мы здесь наблюдаем, — это, как все понимают, только верхушка айсберга, — я имею в виду другое.
То, что в твои сорок лет твои морщинки заработаны честно. У тебя честно заработанные жена и сын. У тебя целые и честно работающие руки и ноги. А если в сорок лет у тебя хватает ума хотеть еще и автомобильные колеса — они тоже будут честные.
За свои сорок ты никого не предал и ничего не продал — за исключением паршивого западного магнитофона, который ты таки всучил своему восточному коллеге, но сейчас не хочется омрачать… Ты никогда и ничего не украл — кроме трех шуток у меня, которые я украл у тебя еще раньше.
В твои сорок лет у тебя честное имя, честная прописка и честная национальность, одна из братских. Так много честности в твои годы — будь осторожен, Сеня, у современников это вызывает подозрения.
А вообще, Сеня, сорок лет— это возраст, когда мужчину в Америке только начинают рисовать на рекламных щитах. А там знают, что и когда рекламировать.
Сеня! Уже сорок лет ты бежишь вокруг солнца и вместе с тем вокруг своей оси. Ты добежал к сорока в своем собственном темпе, в своем личном стиле, ни на кого не похожий, равный себе самому. Сегодня этим мало кто может похвастать.
Чего же пожелать? Ты здесь крутишься уже сорок лет и, возможно, заметил, что скорость вращения все растет и центробежная жизнь расталкивает людей все дальше друг от друга. Я желаю тебе, как и себе, впрочем, чтоб мы находили силы сопротивляться.
А сорок лет — это красиво. И это даже еще не промежуточный финиш. Это пройден поворот. Забег продолжается. Я рад, что мне выпало бежать с тобой рядом.
Беги долго!
25.08.86
Самуил Михайлович Эпштейн («Муля») — один из тех старого закала театральных администраторов, которые любили не только сделать деньги на актере, писателе и т. д., но и самого этого актера, писателя
В Америке Муля был бы вторым Солом Юроком. Здесь он — первый Эпштейн.
Что не меньше.
Дорогой Самуил Михайлович!
Я хочу, чтобы вы знали: в этот день я думаю о вас. А думая о вас, я прежде всего думаю, что знаю очень мало людей с такими чудными звучными фамилиями.
Эйнштейн. Эйзенштейн. И вы.
Возьмем Эйнштейна. Он был немецкий физик, в связи с чем играл на скрипке, ходил в драном свитере и был-таки умный человек, потому что первый из нас понял: на свете нет ничего абсолютного.
В отличие от него, вы совершенно не немецкий, и ничуть не физик. Во-первых, я в жизни не видел на вас ничего драного (видимо, не можете достать), во-вторых, пусть плюнет в меня тот, кто скажет, что вы хоть раз играли на скрипке (можно подумать, у вас нет других дел!), и, наконец, вы полностью опровергаете всю теорию Эйнштейна, потому что в вас нет ничего относительного.
У вас абсолютное чутье на качество в искусстве. Абсолютный нюх на хороших людей. Абсолютно надежное слово. А многие женщины утверждают к тому же, что у вас вообще все абсолютно хорошо. Как и у самого Эйнштейна, впрочем.
Теперь возьмем Эйзенштейна, эту гордость нашей культуры. Во-первых, «Броненосец «Потемкин». Во-вторых, «Иван Грозный». В-третьих, любил свой народ и не любил тех, кто плохо работает.
Конечно, ему было легче, чем вам. Поставить его на ваше место — я бы посмотрел на этот «Броненосец». Я посмотрел бы на его грозного царя. В сегодняшних условиях ваш Эйзенштейн не снял бы даже «Чебурашку». Правда, как и он, вы тоже любите свой народ и не любите тех, кто плохо работает. Поэтому вам так трудно любить свой народ.
А народ вас любит! Конечно, за весь народ теперь не может поручиться даже газета «Сельская жизнь», но поскольку я — часть народа, то знайте: эта часть вас точно любит.
Я хочу пожелать вам оригинальных вещей: здоровья, хороших известии от друзей, разнообразных, сильных, — пусть даже приличных, — желаний и совершения еще множества светлых дел.
Еще я надеюсь, что в день моего семидесятилетия вы тоже напишете мне теплое поздравительное письмо.
А если мы, как я уверен, встретимся еще до этого, я непременно повторю все здесь сказанное, и мы опять выпьем с вами за ваше здоровье.
И уверен: Эйнштейн с Эйзенштейном присоединятся.
Ноябрь-96
Дети, внуки и правнуки! Вы никогда не увидите этого артиста живьём. Кусайте локти!
Утешить вас нечем.
Дорогой Аркадий Исаакович!
Сегодня здесь у всех довольно трудное положение. И не только потому, что все вынуждены говорить, повторяя друг друга, — к этому как раз привычка есть. А потому, что всем приходится говорить хорошие и хвалебные слова. Хотя все понимают, что самое интересное идет, только начиная со слов: «Вместе с тем…»
Так вот, Аркадий Исаакович. День сегодня осенний, а вместе с тем продолжается весна.
Удивительная весна! Небывалые события, ощущения, выражения глаз. Каждая клетка организма зудит от собственной дерзости. Этой весной все можно. Хочешь сказать — скажи. Хочешь попробовать — пробуй. Хочешь плюнуть против ветра — на, плюй, и вот тебе полотенце!..
Прохожих распирает от проснувшегося чувства гражданственности. Все ходят, расправив плечи, и грозно посматривают на милиционеров: мол, еще неизвестно, кто тут нарушает.
Удивительная весна. У газет появились читатели. Телевидение просто запугивает демократичностью: во время передачи можно позвонить прямо туда и спросить прямо что хочешь. Правда, все время занято, видимо, все решили спросить.
Весна везде, но особенная — в искусстве! Она еще не успела толком начаться, а один театральный критик доложил, что в нашем театре уже произошли сдвиги. Он у нас всегда первый отмечает сдвиги, он по сдвигам специалист. Он написал, что у нас в театре уже возник новый уровень правды. Что это за правда, у которой могут быть разные уровни? Что это за театр? Критик что-то напутал — это не про наш театр. Наш театр ничем таким не занимался. Почему? Потому что имело место торможение в экономике. Почему? Потому что Госплан и Стройбанк не занимались своим делом. Почему? Потому что их делом занимался театр.
Заполняла зал публика, гас свет, и на сцене начиналось волшебство — там варили сталь, бурили нефть, решали проблему основных фондов. Красивые молодые артистки в касках мотались из кулисы в кулису и грудными голосами требовали улучшить работу бетономешалки. Если бы Шекспиру предложили написать монолог — быть или не быть бригадному подряду… Он бы умер, не родившись. Он бы умер — наш театр жив! Хотя тот критик еще написал, что главная беда нашего театра — мелкотемье. Кто придумал это гадкое слово? Оно напоминает мне плоскостопие. Есть злободневные темы, и есть вечные темы. И когда начинают путать одно с другим, тогда театр превращается в филиал Минтяжмаша… Вместе с тем другой критик этой же весной написал, что по сравнению с кино наш театр ушел далеко вперед. Можно представить, где у нас было кино. Только не надо думать, что оно все было на полке. Да, кое-что там лежало, но теперь уже все снято, и они даже все друг друга переизбрали, чтобы выяснить — кто первый туда положил? Пока все отказываются.
Удивительная весна! Литераторы вдруг вспомнили, что литература называется художественной. Художники — что живопись и лозунг — разные вещи, архитекторы и скульпторы посмотрели на то, что они настроили и наваяли, и не хотят смотреть друг на друга… Вместе с тем настроение светлое, все взволнованы и призывают друг друга идти вперед. Прекрасный призыв, хорошо бы только всем договориться, наконец — где перед?
Дорогой Аркадий Исаакович! Мы живем в век сравнений. Всё сравнивают со всем. Науку — с передним краем, уборку урожая — с битвой, больницу — с кузницей здоровья, что очень верно… Спорт же сравнивают с искусством.
Так вот ваше искусство я бы сравнил с фигурным катанием. И дело не только в вашем неповторимом скольжении на грани риска и в прыжках за грань. Дело в том, что в искусстве, как и в фигурном катании, есть две программы — обязательная и произвольная. Одна — для жюри, очков и медалей, вторая — для души и для публики. Совместить это трудно — у большинства фигуристов рано или поздно разъезжаются ноги.
Дорогой Аркадий Исаакович! Самое главное в вашем катании именно то, что обязательная для вас и произвольная ваша программа всегда была одним и тем же. И поэтому ваш путь был действительно вперед. От частного — к общему, от своевременного — к современному, от головы — к сердцу.
То есть от человека — к человеку.
И пока одни тосковали о весне, другие болтали о весне, третьи тормозили весну, вы всю жизнь были среди тех, кто ее, эту весну, делал.
Вот почему этот осенний день вместе с тем такой весенний сегодня.
И спасибо вам за это, дорогой Аркадий Исаакович!
09.10.87
Вот уж кто не требует никаких примечаний!
Дорогой Эльдар Александрович!
Когда речь заходит о деятелях искусства, их творчество неизбежно связывают с эпохой, в которую они творили. Художник эпохи Возрождения. Поэт раннего Средневековья. Возьмем вас. Когда натворили вы? 60-е, 70-е, начало 80-х.
Эльдар Александрович, вы — художник эпохи застоя. С чем вас и поздравляю.
И в этой связи хочу сказать вам, что я открыл закон этой эпохи.
«Кто хочет — не может, кто может — не хочет. Кто хочет и может — тому не дают». Это не только в области юмора и медицины, Эльдар Александрович. Этот закон — всеобщий. Каждый дошкольник хочет в школу, но еще не может. Каждый школьник может — но уже не хочет. Почему? Потому что наша школа не учит, а борется за знания детей — причем с самими детьми. Борьба неравная, потому что за школу еще и роно, и гороно, и облоно, и все «оно»… Так что деткам нелегко. Но «оно» и не хочет, чтоб легко, «оно» желает, чтоб дети приучались к труду. «Оно» у нас почему-то решило, что труд — это когда всем тяжело… Учителям тяжело, родителям тяжело, детишек тошнит. Это у нас вообще какое-то министерство тяжелого образования… У нас дети в школе — как проходчики в забое — они проходят. Сегодня идет проходка Пушкина, завтра — проходка Лермонтова. Что на-гора? «Онегин — лишний человек».
Более доступный вам пример — из телевидения. После того как вы бросили «Кинопанораму», моя любимая передача — «Это вы можете». Передача замечательная. Но название придумал или юморист, или диверсант.
Если несчастный одиночка сам, один, в одиночестве, на кухне, ночами, из каких-то обрезков и ошметков сумел сделать эту штуковину, которая просто с ума сойти и при этом еще и работает, тогда что нам делать со всеми нашими институтами, конторами и главками? Какое, к черту, «Это вы можете»? Это не вы «можете», это они — «не хочут»! А хочет — одиночка! И — не для себя, а для всех! Он же к ним бегал и писал, и звонил — и на тот завод полусонный, и в институт летаргический, и в это конструкторское бюро похоронное. И они ему регулярно отвечают: «Да, штучка ваша забавная, но грубо попирает принципы червячных передач. А подшипник будет перегреваться». Он у него уже двенадцать лет перегревается и двенадцать лет работает. А у них не перегревается пока. У них только в девяносто втором запланирован опытный образец, превосходящий японский уровень — пятьдесят третьего…
Кто хочет — не может, кто может — не хочет.
Эльдар Александрович, сколько раз вы в своих картинах критиковали наш быт, и наш сервис, и особенно торговлю. Видимо, хотели ее улучшить. Пустое дело. Закон работает. Кто хочет улучшить — не может. Кто может — себе не враг. Хватит улучшать. Кардинально решить вопрос: отменить ее вообще. Наладить подлинно прямую связь производства с потребителем. Пусть все, что нужно, народ сам выносит с заводов и фабрик! Но официально, уплачивая пошлину в проходной.
Возьмем непосредственно вас, Эльдар Александрович, — возьмем кино. Тут мой закон определял все. Кто много хотел, в лучшем случае мог лечь на полку. Возникла даже поговорка: «Нашей полки прибыло». Кто много мог — не хотел ни черта, у него и так все было. Были, правда, еще третьи, которые в знак протеста, ушли в творческий поиск, откуда их до сих пор невозможно вернуть.
Эльдар Александрович, почему возникает застой? Потому что большинство из нас способно спокойно стоять, привычно возмущаясь общим стоянием.
Но почему застой не переходит в полный паралич?
Потому что есть меньшинство. Люди, которые по прихоти природы не могут не двигаться. Они постоянно дергаются, пихаются, ерзают, не давая окружающим окончательно заснуть. Это — подавляющее меньшинство. Потому что оно живет не по моему закону, а по закону вечного движения. — короче, по закону природы.
Один из таких безостановочных людей здесь.
Он многого хотел и делал все, что мог.
И потому мы все пришли сюда сегодня.
То есть, кто мог, прорвался, остальные продолжают хотеть.
А началось все ровно 60 лет назад, когда человек не только почувствовал, что хочет появиться среди нас. Но и смог это сделать.
Этот человек — вы, Эльдар Александрович!
02.06.97
Дорогой Саша!
По поводу тридцатилетия твоей работы на ТВ здесь острили острят и будут трудолюбиво острить до тех пор, пока вечер не завершится более или менее остроумной шуткой. Но похоже, не все острящие в полной мере осознают уникальную роль объекта своих острот. Осознайте же, остряки: Саша Масляков есть явление чрезвычайное на нашем голубом экране. Который сам тоже, конечно, есть явление ненормальное, но об этом не сегодня. А Саша Масляков именно уникален. И не только потому что он тридцать лет просидел на одном и том же месте. В конце концов, бывает и пожизненное заключение. И не только потому, что за эти годы Саша абсолютно не изменился внешне. Так не измениться внешне за эти тридцать лет во всей стране удалось еще только Ленину, но Саша обошелся бюджету дешевле. Все остальное за эти годы изменилось непоправимо. За эти тридцать лет исчезла партия и пропали ее деньги, появились ваучеры и пропали наши деньги, за это время Юлик Гусман из остроумного бакинского капитана КВН стал московским кандидатом в депутаты, что еще остроумнее. А Саша Масляков за все эти годы смог добиться только одного: его теперь называют не Сашей, а Александром, а особо фамильярные — даже Александром Васильевичем.
И все же он до сих пор именно — и слава богу! — Саша Масляков. Когда Саша впервые появился в студии, на нашем телевидении было два типа ведущих — одни бормотали по бумажке, другие путали падежи. Масляков же, не заглядывая в шпаргалку, лихо вывертывался из таких причастных оборотов, что было ясно: или парень из органов, или не умеет читать. Теперь, Саша, мы знаем правду, но учиться читать тебе уже глупо.
В начале этого тридцатилетия отечественное телевидение покоилось на трех китах: хоккей, фигурное катание, КВН. Штирлиц в духовной жизни населения появился позже. Сбившись в коммунальные кучки, мы жарко болели за одесситов и харьковчан, за Фрязино и Обнинск. В часы, когда шел КВН, улицы вымирали, в эти часы страну можно было завоевать за пять минут, если бы удалось найти такого идиота — завоевателя. И, казалось, так будет всегда.
Но вскоре в умелые руки нашего телевидения попала адская машина — видеомагнитофон. С той секунды экспромты кавээнщиков стали разрабатываться в Госплане, визироваться в Совмине и утверждаться в Комитете, который следил еще и за животноводством. Результат был тем же. КВН, как и крупный рогатый скот, пришлось забить. И снова казалось, что это навсегда.
Однако в отличие от остальных наших покойников, КВН ожил. И это беспрецедентный факт воскресения из мертвых, если не считать одного не вполне доказанного случая. Так вот, уникальность Саши, то есть Александра Маслякова, не в том, что он в течение этих тридцати лет занимался одним и тем же. Это как раз неизвестно. А в том, что он рискнул заняться одним и тем же дважды. Он единственный сумел дважды войти в ту же реку и не только не утонуть, но даже не подмочить своей репутации. Больше того, он находчиво выплыл на мировую арену и теперь вывозит в Израиль, Америку и Германию наших одесситов, где они состязаются в остроумии с другими нашими одесситами. А тамошние залы, забитые третьими нашими одесситами, дико счастливы, потому с машиной уже хорошо, и со страховкой хорошо, а с юмором не хорошо, а гораздо хуже. Про что шутить? И как? Про ихнего президента? Это, во-первых, глупо, во-вторых, лучше по-английски, а учить язык — среди наших одесситов дураков нет. Так что международный КВН Маслякова — это урок патриотизма, который доказывает: жить можно так, как там, но шутить надо так, как здесь.
А вообще, КВН, как принцип, используется крайне узко. Взять хотя бы выборы, которые еще не прошли, но уже надоели. Что они там все сидят в этой студии и бормочут одно и то же? Все за Россию, все за реформы, все за народ. Как выбрать, когда невозможно отличить? Меж тем способ есть! Из кучи-малы всех этих блоков и партий составить нормальный КВН. Справа — команда коммунистов с человечьим лицом, слева — команда людей с лицами демократов. Масляков ведет разминку: можно ли проводить реформы за счет народа. Ответ справа — конечно, нельзя. Одно очко. Ответ слева — конечно, можно. Одно очко минус одно за обаяние. Правильный ответ: можно, но лучше за счет американского народа… Овация. Песенка. Можно бежать к урнам.
Мне сказали, что этот юбилейный вечер посвящен не только Саше Маслякову, но вообще телевидению.
Крайне глупо. Хватит посвящать вообще. Вообще телевидению, вообще профсоюзам, вообще паровому отоплению. Ерунда. Есть люди, которые топят, и есть люди, которые греются. Саша Масляков — истопник. Он раскочегарил свое дело, потом раскочегарил его вторично, и я уверен, его дело просуществует ровно столько, сколько этого будет хотеть Саша Масляков.
И поэтому пусть они будут здоровы все трое — и конкретно КВН, и лично Александр Васильевич, и даже, черт с ним, вообще телевидение.
27.02.89
«Двенадцатая ночь», «Летучая мышь», «Собака на сене», Благочестивая Марта», «Сильва» — это все его фильмы. Ян Борисович приобщил меня к работе в кино. Ни я ни кино ему этого не забудем.
Дорогой Ян Борисович!
Круглые даты — традиционная радость для всей нашей общественности.
30, 40, 250…
Этот ноль на конце похож на восклицание восхищенного англичанина. «О!» Никому даже в голову не пришло отмечать 59-летие со дня образования Адыгейской автономной области. 60-летие — гуляли всенародно.
Круглая дата, Ян Борисович, — это повод для ваших знакомых и друзей сказать, наконец, хорошие слова, которых они ни разу не сказали вам за все предшествующее время.
Мог бы и я. Мог бы начать расписывать ваши заслуги, отмечать вехи творчества и воскурять фимиам. Действительно, именно вам первому в нашей стране пришло в голову экранизировать Чехова, не говоря уже о Шекспире. Именно ваш пример вдохновил других режиссеров, которые кинулись экранизировать уже настоящих членов Союза писателей — причем таким количеством серий, за которое вам, Ян Борисович, большое спасибо. А сколько новых актеров вывели вы на экран! Многих из них до сих пор не удается оттуда вывести. Что уж говорить о зрительской к вам любви! Сегодня студия завалена письмами и телеграммами. Буквально только что в связи с вашим юбилеем звонила группа девушек из Иванова — с пожеланиями долгих лет жизни Мише Боярскому.
Да, я мог бы вам сказать многое. Тем более сегодня, когда ругань стала таким же обязательным делом, как вчера славословия. Я с наслаждением вцепился бы в недостатки ваших картин. Прежде всего — мало эротики. В чем дело, Ян Борисович? Или вас это не интересует? Конечно, когда у вас эти аморальные граф и графиня с двусмысленными улыбочками закрывают дверцу кареты, мы, как вдумчивые зрители, конечно, домысливаем, что они там делают, но хотелось бы от вас большей определенности. Потом, где в ваших картинах наркоманы? Советую подумать, может быть, нам следует снять новую редакцию «Сильвы». Пускай, допустим, Эдвин колется, а Стасси — нюхает. Или «Собака на сене». Может быть, это будет не просто сено, может быть, это травка, конопля, мак…
Обещаю вам обо всем этом подумать подробнее.
Что касается сегодняшнего вашего — и нашего! — праздника, то скажу одно. Я вижу сегодня перед собой человека, который обладает ясным взглядом, острым слухом, крепким рукопожатием и планами на будущее. Человека, который совершенно не изменился со времени своего прошлого юбилея.
А это бесспорное доказательство того, что вы — в движении!
Что уже совсем похоже на счастье, дорогой Ян Борисович.
Дай вам Бог!
19.03.88
Капитан легендарной Одесской команды КВН. Вдохновитель Клуба Одесских джентльменов. Главный редактор одесского журнала «Фонтан». Все это — во-вторых. А во-первых — Валерка…
Дорогой Валерий!
Иногда я буду говорить о тебе в третьем лице — из чувства ложной торжественности. Вообще, слегка склеротическое ощущение, что совсем недавно мы уже собирались в Москве, и был стол, и были наши друзья, и тогда у тебя тоже был юбилей. Это ощущение, которое культурные люди могли бы назвать «дежа вю», но здесь только наши друзья.
Не будем выяснять, кто из нас двоих первый придумал отмечать день рождения не только там, где не родился, но даже там, где не живешь. Важно, что ты оценил идею. Не все ли равно, на каком полустанке пить праздничный кипяток — пункт назначения общий. Но при этом ползет туда своим путем, в одиночку. И поэтому такой кайф, когда наши маршруты пересекаются.
В точках пересечения изображение становится цветным, звук — объемным, все сказанное нами считается мыслью, а всякая мысль — умной. Потому что каждая точка нашего пересечения неизбежно превращается в стол — наш дрейфующий по стране стол, у которого швартуются наши громко лысеющие друзья, наш вечнозеленый стол, за которым отсутствие легкомысленных девушек восполняется присутствием женщин трудной судьбы.
Юлечка!
Я с радостью отмечаю: за эти годы ее взгляд на Валерия не изменился — взгляд привычного изумления его непониманием огромности ее превосходства
(Юлечка — единственная женщина в мире, которая призналась, что любит меня, — но только когда я пьян, а трезвого только терпит в ожидании, что рано или поздно я напьюсь. С годами любви все больше, ибо ждать ей приходится все меньше.)
Я сбиваюсь на себя, потому что уже трудно отделять. Потому что Хаит, как Париж, — праздник, который почти всегда со мной. «Почти» — потому что иногда Хаит становится гражданином.
Я помню: в Одессе — выборы. Одесса — в борьбе. Хаит — в Одессе.
Это было жуткое зрелище — Хаит с портфелем. Эти было выше сострадания. На вопрос: «Который час?» — он отвечал: «Миша, если победят те суки…» На вопрос «А зачем портфель?» — он отвечал: «Миша, эти тоже суки, но это наши суки, а те просто суки и больше ничего».
Это формула всех наших выборов. И, слава Богу, что любые суки, которых поддерживают такие люди, как Хаит, обречешь-
Один философ сказал, что человек — это человек и его обстоятельства. Хаит честно тащит по жизни свой туго набитый обстоятельствами портфель. В этом портфеле — его Одесса, его Юля, его дети, для которых он сделал все что мог, — вплоть до того, что их двое (будем считать эту цифру реальной).
А еще в этом портфеле — юмор.
Юмор Хаита — это не одесский юмор и не юмор КВН. Потому что сегодня одесским юмором считается акцент, а юмором КВН — недержание. А высший класс шутника — способность удержаться от шутки. Поэтому у Хаита юмор истинный. Если влезть к нему в кишки, то там часто гостит одиночество, и возникают стихи, и ему иногда хочется все послать и воспарить, но мешает портфель, полный ответственности — за детей и друзей, за поэзию и юмор, за море и мэрию, короче, за всю Одессу, и за тех сук, которые постоянно побеждают этих.
А все вместе — это уже не просто обстоятельства.
Это — путь.
На этом пути, Валера, ты добился главного — тебе не надо никому объяснять, кто твой друг. Мы о себе сами все знаем — поэтому и впредь будем искать точки, где сможем оказаться с тобой рядом.
Не стану говорить — «вокруг тебя», иначе ты окажешься к кому-то спиной.
А ты этого стесняешься.
1989
Признание это написано без юбилейного повода. Чтобы заявить о любви к актрисе Руслановой, повода не требуется.
Признание в любви — вещь наркотическая. Затягивает моментально. Главное — начать. Я решаюсь:
— Нина!
Так будет лучше всего.
«Уважаемая Нина» — пресно и стерто. Что, однако же, не значит, что я не уважаю тебя. Вот спроси меня: «Ты меня уважаешь?» — и я скажу: «Я тебя уважаю, Нина!»
«Дорогая Нина!» — еще хуже. Похоже на ответ из редакции молодежной газеты. Так можно обратиться к любой из Нин. А ты — единственная.
Я желал бы написать «Любимая!», но честь дамы… но сплетни… тем более вдруг их не будет!.. Впрочем, пусть они застрелятся.
Итак, Нина!
Уважаемая, дорогая и любимая!
Помнишь ли ты, когда именно начался наш роман?
Когда ты стрельнула мне в самое сердце?
«Короткие встречи»? «Лапшин»? «Знак беды»?
Или когда мы — втроем, чтобы не было сплетен! — сидели у меня на кухне и говорили о высоком, для чего все-таки открыли ту бутылку, и наша беседа еще более одушевилась, и ты сказала мне всю правду про этих гадов-режиссеров, и тем более про операторов, и особенно про художников, и, уж конечно, про композиторов, хоть бы они нормальную музыку писали.
Или когда в телевизоре тот тип брал у тебя интервью, а ты все время с ним не совпадала — не соглашалась, не отрицала, а отвечала так, как играешь, — перпендикулярно.
Этот твой перпендикуляр летит всегда вроде бы как бог на душу положит. Но при этом всегда попадает в нужную точку. В яблочко. То есть прямо в мое сердце, Нина!
И откуда у тебя эта дивная сипотца?
Но лучше всего ты умеешь хохотать!
Но еще лучше — тосковать.
Но еще лучше — возмущаться. Тут тебе нет равных в нашем кино. А равных нашему кино — нету.
Но особенно я люблю, когда в очках, когда ты похожа на училку младших классов, которая сказала мне, когда я в младшем классе учился: «А ну, положь этот яблок!»
Так и сказала.
Нина! Друг мой, товарищ и брат!
Критики все про тебя напишут, разложат, обоснуют и объяснят природу, которую нельзя объяснить. Они проведут параллели, употребят слова «проникновенно» и «духовность», а самые обученные скажут еще о «нутряном».
Этот свой «яблок» они грызут честно.
Пусть ломают зубы, а я тебе скажу главное.
Что-то ты давно не звонишь! Только честно, Нина: у тебя что, кроме меня, кто-то есть? Учти: любят тебя миллионы, но я живу ближе.
Если бы я только мог написать что-то достойное тебя!
Но — невозможно. Это означало бы, что я достиг неслыханного совершенства. Разве только запустить программу «Каждому пишущему — отдельное место среди классиков к 2000 году». Но что-то в этих программах есть кладбищенское…
Лучше — о любви!
Нина! Я люблю тебя всей смелостью человека, женатого на другой артистке. Впрочем, недавно ей тоже один сценарист печатно признался в любви. Тонкий ход!
Они думали, что, если публично, так никто ничего не заметит.
Ах, Нина! Как же гениально ты угадала свою фамилию!
Кстати, Грибоедов тоже любил Нину. Недаром я всегда чувствовал в себе какое-то сродство…
В общем, если о настоящей любви, то ты, Нин, конечно же, народная артистка.
Я не о звании — его дадут. Или дадут другим. Дело не в этом. А в том, что раз народная — значит, и моя. Но если моя — при чем здесь остальной народ? По-моему, изящное рассуждение.
Я люблю тебя, Нина Русланова.
Будь бдительна.
Звони чаще!