Антология советского детектива-42. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
Алимджанов в который уж раз повторял эти слова офицерам:
«Карасы зары»… «Назыр» или «Назар-оглы» — имя, значит… И еще — «йимзвы». На конце ударение.
Алимджанов вырос в Тбилиси, на рабочей окраине, говорил по-грузински, по-азербайджански, знал немного курдский язык, мог на слух, по разговору отличить лезгина, черкеса, осетина, абхазца. Но язык Алекпера-оглы был совсем особый.
— «Йимзвы, йимзвы», — твердил Алимджанов. — «В» едва слышно, «звы»…
— Корень «йим» черкесский, — сказал майор Вартанян, считавшийся в отряде полиглотом. — А остальное…
Ковалев
Среди офицеров, держась поближе к тем, кто старше по званию, вертелся Колчин. По его мнению, «тревожные» действовали плохо, не заметили вовремя Сафара-мирзу, не уберегли перебежчика. Как надо было действовать, Колчин не объяснял, да и высказывался он лишь для того, чтобы обратить на себя внимание. Выхольский, видя это, кряхтел от досады.
— Сил моих нет, — шепнул он Ковалеву. — Так бы и выставил его за дверь.
— Откуда он у вас? — спросил Ковалев.
— Прислали из училища. Сын крупного изобретателя. О зенитном орудии Колчина слыхали? Папаша его. Сынок по настоянию отца пошел по военной линии, — без охоты, без души.
Тем временем полковник Костенко начал переговоры с соседями.
На кордон, в маленький, чисто выбеленный домик, построенный специально для встреч подобного рода, явился погранкомиссар — грузный усатый офицер с кривой саблей в узорчатых ножнах. Правая щека его подергивалась от нервного тика.
Он выслушал протест Костенко равнодушно и ответил, что переход рубежа пограничной охраной не зарегистрирован и Алекпер-оглы ему неведом. Костенко показал паспорт убитого, предложил взять тело. Комиссар обещал навести справки. На этом дело и закончилось.
На другой день бойцы вырыли на каменистом склоне яму и опустили туда Алекпера-оглы.
4
Минула неделя, и многое неожиданно разъяснилось. В Южный порт пришла почта из-за рубежа.
Крупная столичная газета, издающаяся самыми закоренелыми реакционерами, вышла с небывалой сенсацией. С фотографии, занявшей почти половину первой страницы, смотрели два советских пограничника. Хотя контуры снимка, сильно увеличенного, несколько расплылись, всё же нетрудно было узнать Баскова и Алимджанова с автоматами на изготовку и распростертого на траве Алекпера-оглы. Подпись под фотографией гласила:
«Крестьянин Ибрагим Алекпер-оглы, поддавшись враждебной нам пропаганде, возмечтал обрести радость у безбожников и перешел нашу северную границу. Красная пограничная стража хладнокровно застрелила этого несчастного, шедшего без оружия, с поднятыми руками».
Чтобы усилить впечатление, фальшивку снабдили еще заголовком:
«Вот оно — миролюбие красных!»
Ковалев представил себе, как Алимджанов сожмет кулаки, как Басков опешит и широко раскроет свои глаза с длинными ресницами.
Да, многое стало ясным. Но не всё! Почему из немалого числа перебежчиков именно Алекпер-оглы
— Алекпер-оглы умер в нашей стране, — говорил Костенко, — на нашей земле кровь. Убит наш друг, убит подло, в спину. Тем более мы все должны знать всю подоплеку, чтобы в любую минуту, если потребуется, сказать… Вскрыть перед всеми. Нам вся правда нужна об Алекпере-оглы.
То же самое говорил Ковалеву его начальник в КГБ. Он приказал форсировать работу, открыть правду…
Непривычное задание! И Ковалеву было не по себе. За неделю он не продвинулся ни на шаг. Он показывал непонятные слова переводчикам, даже ученым-лингвистам в университете, — и всё напрасно. Алимджанов неправильно передал слова или… Или язык Алекпера-оглы у нас неизвестен.
«Это дело надо бы другому поручить! — думал Ковалев иногда. — Тут фантазия нужна».
Не раз приходило на ум событие, случившееся год назад, когда Ковалева еще не было в Южном порту. У границы, на участке соседнего отряда, солдаты наткнулись на вражеский «почтовый ящик» в дупле дерева. Извлекли записку, написанную арабскими буквами. В ней удалось понять немного. Слово «Аллах», имя некоего Шамседдина-ибн-Мухаммеда, дату — 1284 год хиджры, или, по-нашему, 1864-й.
Курьезная записка! Чекисты пришли к выводу, что это шифр. Но разобрать его не сумели, как ни бились. А что если это был не шифр, а тот же самый неведомый нам язык, на котором произнес свои предсмертные слова Алекпер-оглы? При чем же, однако, 1864 год?
«Да, нужна вся правда, — повторял он мысленно. — Как добыть ее, когда всё так запутано?»
На широком проспекте, обсаженном акациями, желтыми от зноя, ветер гонял вихри пыли. Острые, раскаленные песчинки кололи лицо, как искры.
Ковалев свернул с проспекта. Погрузился в лабиринт Старого города.
Извилистая Крепостная улица — вся в резких контрастах света и тени — вела и вела его, обдавая запахами зеленого перца, лука, кислого молодого вина. Мимо караван-сарая, охраняемого как памятник прошлого, мимо башни с остатком зубчатой стены. Звонко застучали каблуки Ковалева под сводом арки в черной, вязкой, прохладной тени. Он замедлил шаг, вбирая эту прохладу и неистребимую, извечную сырость древних камней. В проеме арки ослепительно сверкала поперечная улица. Там, будто в другом мире, прошли две девушки в шелковых платьях. Одна размахивала огромным круглым чуреком и смеялась.
Ковалев пересек улицу, Крепостная повела его дальше, в гору, на окраину города.
Он любит этот город. Не забыл его во время долгой службы на севере. Нет! Любит переулки, дворы и веранды, увитые плющом и виноградом. Здесь, в Южном порту, Ковалев учился в школе, потом в Индустриальном институте, отсюда, со второго курса, ушел на фронт.
Улица всё круче вздымалась на желтую песчаную, обожженную солнцем гору. Серое двухэтажное строение показалось за поворотом. На стене, обращенной во двор, без окон, хорошо освещенной сияньем полудня, выступали смутные, полустертые буквы. Ковалев подошел поближе.