Антология советского детектива-42. Компиляция. Книги 1-20

Кожевников Вадим Михайлович

Однажды после трудового дня Ковалев ехал в троллейбусе.

Поток звуков — неожиданных, покоряющих — хлынул навстречу, когда он вошел. В троллейбусе пела зурна.

Играл молодой парень в тюбетейке, сидевший на переднем диванчике, играл хорошо. Старинная мелодия — протяжная, широкая, без конца и края — текла и текла из маленькой дырчатой зурны, заполняла вагон с притихшими пассажирами, рвалась в окна.

Троллейбус мчался по проспекту, мимо новых многоэтажных домов, пестрых вывесок, мимо кинотеатра, бросившего в вагон сноп многоцветных электрических брызг, — а мелодия всё звучала, настойчиво, громко, причудливо сплетаясь с шумами большого города. Древняя мелодия, родившаяся еще тогда, когда на

месте этих зданий была песчаная пустыня и по ней, лениво покачиваясь, брел к пристани караван верблюдов.

Быть может, эту же мелодию играл на зурне тот старик из неведомого племени. Так или иначе, зурна помогла Ковалеву вспомнить. Под ее пение ожило всё, что смутно пробуждалось в его памяти.

Старый зурнач с маленькой внучкой еще яснее представились ему сейчас. Но, кроме них, перед Ковалевым возникла еще одна фигура, знакомая с раннего детства.

В тот день, когда на двор к Ковалевым забрел зурнач, в семье Ковалевых ели плов.

Варить плов пригласили известного мастера — уста-пловчи [4] Уразбаева.

4

Уста — мастер. Пловчи — варщик плова (тюркск.).

Его-то Ковалев не забыл! Рослый человек в халате, чернобородый, с ножом, висящим на поясе из двух красных платков. Для маленького Ковалева он был вестником праздника, веселого обжорства, — дядя Уразбаев, несравненный пловчи. Халат, пояс, нож — всё у него было необычное, а звание его — уста, мастер, звучало почти волшебно. Отвесив поклоны хозяевам, он произносил витиеватую речь, желал всему семейству благополучия и сотен лет жизни, затем благодарил за честь. Не напрасно ли, однако, пригласили его? Ведь он варит плов по-своему, как принято в Ташкенте. По-здешнему он не умеет. Только после этого предупреждения уста-пловчи приступал к делу. Сидя на корточках, он перебирал рис, отбрасывал сор и негодные, расплющенные зерна. Тончайшими, почти прозрачными дольками нарезал морковь, крошил лук, рассекал и мыл баранину, отделял крупные кости, которые, по обычаю, дают обглодать самым уважаемым гостям. Потом уста топил баранье сало и добавлял немного хлопкового масла, чтобы жир не застывал на губах. В раскаленном котле смесь сала и масла пузырилась и шипела. Уста время от времени кидал туда лук. Вот кусочек лука мгновенно покраснел в кипящем вареве, — значит, оно дошло, можно класть мясо. И долго еще трудился уста-пловчи, бросал в котел морковь, лук, стручки перца и разные другие, ему одному ведомые приправы.

Глотая слюнки, смотрит на священнодействие маленький Андрюша Ковалев. Скорее бы обед! Но надо еще высыпать в котел рис, не спеша залить всё водой. Жди, пока она закипит да пока отстоится вкусное варево, плотно накрытое одеялом… И вот, наконец, уста берет котел обеими руками, переворачивает и высыпает плов на блюдо — самое большое, какое только есть в доме. Гора, ароматная, дымящаяся гора, основанием которой служит рис, а вершиной — овощи и мясо.

Андрюша ни разу не говорил с мастером. Уста работал в суровом молчании, он попросту не замечал мальчика. Но Андрей не обижался. Для него образ пловчи был окружен ореолом величавой таинственности.

Шли годы. И вот в праздничный день, в день плова, и появился во дворе старый зурнач с внучкой. Мать Ковалева тоже пыталась заговорить с девочкой и подарила ей игрушку — деревянного попугая…

Парень в тюбетейке что есть сил впивается в свою зурну. Кажется, это песня зурны несет троллейбус мимо сквера, озаренного гирляндами фонарей. Мчит Ковалева в прошлое…

Вот уста-пловчи, степенный, суровый, выходит из

кухни во двор, к фонтану, мыть мясо. Он идет, прижав большой таз обеими руками к животу. А старик зурнач уже здесь. Он присел на табуретку и обтирает зурну, подносит ее к губам, как вдруг… Завидев Уразбаева, зурнач вскочил, произнес что-то и согнулся перед уста-пловчи. Да, согнулся. Ковалев был теперь уже не юноша, он работал на заводе, учился в школе взрослых, повидал многое, — но больше никогда не видел такого поклона. Старик едва не коснулся лбом земли. Руки он прикладывал к груди и кланялся, кланялся и бормотал что-то. Уразбаев стоял с тазом и удивленно смотрел, потом сказал что-то, — резко, с раздражением. Старик перестал кланяться, сел на табуретку и заиграл.

Ковалев спросил Уразбаева, что всё это значило.

— Ошибся зурнач, — ответил уста-пловчи. — Глаза плохие, ошибся.

Потом Ковалев видел Уразбаева и зурнача вместе, на кухне. Уста-пловчи кормил старика и девочку пловом.

Вот что вспомнилось Ковалеву под пение зурны. А через два дня, когда он прошел по всему маршруту зурнача, опросил всех, видевших его, полузабытая сценка обрела новое значение.

Уразбаев был последним, кто дал в тот день пищу зурначу. Во дворе дома, где жил Ковалев, зурнач играл в последний раз. В следующем дворе он уже не мог играть. Он почувствовал себя плохо. К нему вызвали доктора Назарова. Заболела и Лейла.

Доктор Назаров предполагал злой умысел…

Что же, Уразбаев, уста-пловчи Уразбаев — отравитель? Значит, тогда, буквально на глазах у Ковалева, совершалось преступление? Нет! Ковалев не хотел верить. Нет! Уста-пловчи, несший радость, праздник, отравитель?.. А главное — какие мотивы могли быть у Уразбаева? Кому вообще мог помешать нищий зурнач?

В ту же минуту Ковалев вспомнил другого человека, по-видимому, из того же племени, погибшего недавно, на границе, — Алекпера-оглы…

— Где же теперь Уразбаев?

Ковалев навел справки. Уразбаев стар, но пока находится в добром здравии, иногда варит плов. Официальная его должность — дворник. Дворник в домохозяйстве № 178 на Крепостной улице. И вот что интересно — хозяйство охватывает квартал со старым домом Дюка и Уразбаев живет как раз в этом доме!

Видно, его не миновать! Два раза был Ковалев у калитки со столбиком, опоясанным трезубцами, — теперь предстоит открыть ее, войти.

Со странным чувством поднимался Ковалев по Крепостной. Обычная улица, с обычной своей жизнью: гирлянды петрушки и сельдерея на верандах, янтарные тыквы на плоских крышах, дым из печурок, возня черноглазых ребятишек. И где-то рядом, словно за калиткой, — другой мир, закрытый смертью Алекпера-оглы, недомолвками Алисы, тайный мир, будто придуманный кем-то.

Пустыми, черными окнами встретил Ковалева дом Дюка. Нежилым духом, запахом известки тянуло оттуда. Ковалев поискал глазами калитку, — ее убрали с частью забора, чтобы открыть дорогу грузовикам. Во дворе, у колченогого стола, по-видимому брошенного жильцами, собрались рабочие, плечистый бородач резал хлеб.

— Вам кого? — окликнул он Ковалева. — Кроме нас тут людей нет.

— Сносите дом? — спросил капитан.

— Что вы! — бородач укоризненно оглядел его. — Еще сто лет продержится. Капитальный ремонт.

— Тут дворник жил, Уразбаев, — сказал Ковалев. — Не знаете его? Где его искать теперь?..

— Мы ведь от стройконторы, — рассудительно молвил бородач. — Нам неизвестно. Постой, постой! Заглядывал сюда старик какой-то. Не дворник ли, а? Ребята? Ну тот, вчерашний.

— Он и сегодня был, — отозвался кто-то. — А, Бляхин… Ох, фу ты, учудит же Бляхин.

— Где озорство, там и Бляхин, — сказал бородач и с усмешкой посмотрел на круглолицего, пухлого парня во фланелевой рубашке, расположившегося поодаль. «Это и есть Бляхин», — подумал Ковалев.