Антропология революции
Шрифт:
Так, например, в романе Кребийона-сына «Заблуждения сердца и ума» (1736) — по общему признанию, «хартии либертинажа» — юный Мелькур ловит своего опытного друга-либертена, преподающего ему уроки светской жизни, на противоречии, которое на самом деле как раз и составляет один из «законов» поведения либертена. Версак говорит о необходимости отступления от правил («…следуя общепринятым правилам поведения, вы останетесь навсегда заурядным человеком… чем оригинальнее вы будете… как в отношении мыслей, так и в отношении поступков, тем лучше»). И тут же призывает к вуалированию всякой самобытности («…вы должны научиться так искусно скрывать свой характер, чтобы никому не удавалось разгадать его. К умению обманывать людей следует еще прибавить способность проникать в характеры других, вы должны постоянно стараться разглядеть за тем, что вам хотят показать, то, что есть на самом деле» [316] ).
316
Кребийон-сын. Заблуждения сердца и ума. М., 1974. С. 141.
Собственно, в этой антиномии — быть как все и при этом сохранять свою индивидуальность — и кроется существенный для нас момент смыкания кодекса «порядочности» и либертинажа (интересно, что и одно из ранних определений либертена как раз учитывало эту двойственность: «…враг всяких принуждений, который следует своим наклонностям, не отклоняясь при этом от правил честности, благородства и добродетели» [317] ).
Высказанное здесь же требование Версака «проникать в характеры других» предельно точно отражает присущую либертинажу «концепцию» отношений между мужчиной и женщиной, которые, перестав быть вопросом сугубо «аффективным» или «экономическим», становятся вопросом тактики и внешнего соблюдения приличий при нередкой брутальности происходящего. А позже — доведенные до логического предела — оказываются тем способом получать удовольствие от удовлетворенного тщеславия, которое заменяет и само эротическое удовольствие (как мы уже видели выше на примере героев Лакло). Но задумаемся: так ли уж это далеко от кодекса «порядочного человека» — уметь управлять собой и управлять другими? (Ср. также характеристику, которая в романе Кребийона дается другой героине — маркизе де Люрсе: «Она хорошо изучила женщин, а также и мужчин, и знала тайные пружины, коим повинуются и те и другие» [318] .)
317
См. об этом: Delon М. Le savoir-vivre libertin. P. 20.
318
Кребийон-сын. Заблуждения сердца и ума. С. 12. Из русских работ, посвященных Кребийону, см.: Алташина В. Д. Взгляд и слово в романе Кребийона-сына «Заблуждения сердца и ума» // XVIII век: Искусство жить и жизнь искусства. М., 2004; Михайлов А. Д. Роман Кребийона-сына и литературные проблемы рококо // Кребийон-сын. Заблуждения сердца и ума. М., 1974. С. 287–331; Лукьянец И. В. Французский роман второй половины XVIII в. (автор, герой, сюжет). СПб., 1999.
Именно поэтому в отношениях, культивируемых либертинажем, нет ничего более компрометирующего, чем любовь-страсть. И дело не только в том, что она вносит иррациональный момент в разумно регламентированную игру, в результате чего влюбленный становится смешон и нелеп. Дело еще и в том, что монологичность любви-страсти, всецело сосредоточенной на своем предмете, противостоит еще одному принципу honn^etet'e — не впадать в педантизм: ни его поведение, ни его разговор не выдают ни в малейшей мере то, чем он занят. Так, герцог де Лозен в своих мемуарах рассказывает о графине Эспарбель, преподносящей урок влюбленному в нее графу де Бирану: «Поверьте мне, мой маленький кузен, ныне не пристало вести себя романически; это делает вас смешным, да и только. У меня была одно время склонность к вам, дитя мое, и не моя в том вина, если вы приняли ее за великую страсть <…> У вас есть все, чтобы нравиться женщинам: воспользуйтесь этим и будьте уверены, что потеря одной может быть компенсирована обретением другой; это лучший способ быть счастливым и обходительным» [319] .
319
M'emoires du due de Lauzun. Paris, 1862. P. 24–25.
Итак, для светского человека и аристократа либертинаж мог соотноситься с игривой обходительностью (galanterie enjou'ee), а представление о том, что любовь — это сражение, битва, находило выражение в искусстве обольщения (puissance de s'eduction) [320] . Будучи светским по преимуществу, но поставив вместе с тем во главу всего удовольствие, либертинаж придал тем самым культуре XVIII века еще одну характеристику, предвосхитив многое, что, казалось бы, было открыто лишь в XX веке [321] . В моде оказалась латинская поговорка: «Intus ut libet, foris ut moris est» («Внутри как угодно, внешне в соответствии с традицией») [322] . Теперь любовник (amant), превратившийся в либертена, все еще говоря женщине: «Я вас люблю», всего лишь вежливо маскировал благородной формулой непреодолимость своего желания («Je vous aime» означало: «Je vous d'esire»). В «Энциклопедии», где галантная и вежливая любовь противопоставлялась пороку и разврату, само слово «либертинаж» определялось в том числе как «благородное имя», которым «народы маскируют свои пороки» [323] . Так возникала игра между приличием языка и неприличием поведения, между формой и реальностью. Весь словарь галантности и светскости мог быть понят на двух уровнях: количество формул «с двойным дном» увеличивалось.
320
Примеров уподобления любовного обольщения военным подвигам в литературе либертинажа великое множество. Это было связано еще и с представлением о том, что единственное достойное молодого дворянина занятие — это война. А в перерыве ее паллиативом становится любовь.
321
О современном звучании идей либертинажа см.: Libertinage and modernity / Ed. by Catherine Cusset. New Haven: Yale University Press, 1998.
322
См.: Delon M. Le savoir-vivre libertin. P. 25.
323
Ibid. P. 30–31.
Одним из следствий данного явления было то, что вопреки стереотипному представлению о либертене как дебошире и развратнике либертинаж мог описываться даже и не как результат (сексуальный акт), но как сам процесс обольщения. Так, например, у Кребийона-сына в его романах нет любви, которая не была бы физической или не имела тенденцию сделаться таковой. Но при этом сам рассказ каждый раз строится таким образом, что удовольствие сформировано ожиданием или же воспоминанием о давнем или недавнем удовольствии или описанием всей стратегии любовного наступления. Описание всех этих «стыдливостей» (pudeurs) и создает всевозможные нюансы [324] .
324
См.: Dagen Jean. Introduction // Сr'ebillon Fils. Les 'egarements du coeur et de l’esprit. Paris: Flammarion, 1985. P. 55–58. Блестящий анализ этой особенности либертинажа, ставшей сюжетным принципом повестей Вивана Денона «Без завтрашнего дня» («Point de lendemain») и Жана-Франса де Бастида «Маленький домик» («La petit maison»), см. в главе «La ma^itrise du temps» книги М. Делона (Delon М. Le savoir-vivre libertin. P. 185–226).
Характерно, что в одном из своих первых рассказов, «Сильф, или Сон Госпожи де Р***, описанный ею самой в письме Госпоже де С***» (1730), Кребийон-сын сделал своим героем фантастическое существо, чья репутация «опасного любовника» обязана была магической власти, которой он обладал и о которой вместе с тем сожалел: «Мы знаем, что происходит в женском сердце, как только у нее возникает желание, мы его удовлетворяем» [325] . Впрочем, тут же он добавлял: «Любовник, который знает обо всем, о чем думают, очень неудобен. С ним не существует более дистанции между признанием и чувством, желанием и удовольствием…» [326]
325
Oeuvres compl`etes de M. de Cr'ebillon-fils: 7 vol. Londres, MDCCLXXII (1772). Vol. 2. P. 621.
326
Ibid. P. 627.
Так и в основе «главного» романа Кребийона «Заблуждения сердца и ума» лежит изложение и угадывание «задних мыслей» и чувств героев, скрывающихся за галантной риторикой. Но по мере того, как все более ухищренными становятся чувства и желания, делается очевидным, что вместе с вопросом о психологической правде чувства и желания ставится и вопрос о правде языка. Сомневаться в искренности чувства означает также вопрошать себя, существует ли для него адекватное и аутентичное выражение (именно поэтому в глазах маркизы алогизмы обращенного к ней любовного письма могут выражать как любовь, так и просто желание показать свою любовь, всего лишь играя в нее). В романе герои считают, что они влюблены, они говорят, что влюблены, они считают влюбленными других — возникает целый поток риторики. И мы начинаем понимать, что софизмы любви и есть сама любовь. А возникающая игра между приличием языка и неприличием поведения, между формой и реальностью побуждает трактовать в определенной степени и само чувство как порождение языка.
Но как раз лингвистическая составляющая либертинажа, согласно которой именно язык организует материю восприятия, — и как тут не вспомнить сенсуализм Кондильяка — неожиданно сближает этот тип литературы с явлением, казалось бы, совершенно иного порядка — чувствительной литературой, наследием средневековой куртуазности, на которую наложились новейшие течения неоплатонизма и глашатаем которой во Франции стал еще в 1720-е годы Мариво. А ведь именно ему принадлежало открытие любви как рождающейся в первую очередь в речи, а не во внеположной речи реальности.
Считается, что сентиментализм как открытие чувства стал выражением новой бюргерской этики, противостоявшей аморальности пресыщенных аристократов [327] . Другие исследователи настаивают на ложности данной гипотезы, считая, что сентиментализм и либертинаж существовали и в жизни, и в литературе как две параллельные друг другу тенденции, выразившие борьбу за освобождение чувства (сентиментализм) и чувственности (либертинаж) — во имя всеобщего грядущего освобождения [328] . Интересно, что заслуга сближения двух этих тенденций приписывается во многом Руссо, и в частности его «Юлии, или Новой Элоизе» (1761), главный герой которой, чувствительный Сен-Пре, окончательно закрепляет за чувством функцию искупления «заблуждений сердца и ума», которая ранее принадлежала физическому удовольствию как выражению естественной потребности природы.
327
Эту точку зрения защищали в свое время Т. Адорно и М. Хоркхаймер, см.: Horkheimer М., Adorno Th. Dialektik der Aufkl"arung. Frankfurt, 1969. S. 113.
328
Nagy Peter. Libertinage et r'evolution. P. 30.
И действительно, в целом ряде романов, определяемых ныне как романы либертинажа, либертинаж, хотя и мыслимый как отказ от всех форм проявления сильного чувства (от влюбленности, поскольку она порабощает; от эротического настойчивого желания — либертен должен сам выбирать себе жертв; от всего непосредственного — либертен презирает то, что дается сразу), все же оказывается неким преддверием открытия «чувства» именно в его метафизическом, идеалистическом понимании, приоритет которого сами французы уже с середины XVIII века отдавали немцам [329] . Так, уже известный нам граф Мирабо создает в 1788 году роман «Поднятый занавес, или Воспитание Лоры» [330] , своего рода либертинажную версию «Эмиля» Руссо, в котором, несмотря на его провокативный и даже пародийный характер, все же парадоксальным образом создается некое подобие сентиментальной идиллии. Еще серьезнее дело обстоит в «Любовных похождениях кавалера Фобласа», где бесконечные любовные авантюры героя, его метания между любовью чувственной, греховной, и любовью искупительной, сентиментальной, приобретают видимость поиска истины — своего рода «схождение во ад, чтобы стать в финале романа достойным законного брака» [331] .
329
Так, Клод-Жозеф Дора в «Размышлениях об эротической поэме» подчеркивал приоритет северных стран в открытии чувства, говоря, что у немцев и англичан люди более сконцентрированы на внутреннем, живут наедине с самими собой и «культивируют в тишине это молчание, эту чувствительность, которая исчезает из нашего круга» ([Dorat Cl.-J.] Les Tourterelles de Zelmis, po`eme en trois chants. Par l‘auteur de Bamevelt pr'ec'ed'e de Reflexions sur le po`eme 'erotique. Paris, 1766. Как известно, этой же точки зрения в целом придерживалась и г-жа де Сталь в своей книге «О Германии» (1810).
330
Mirabeau. Le rideau lev'e ou l’Education de Laure: 2 vol. 1788, Cyth`ere.
331
Crouzet Michel. Le Dernier des libertins. P. 38–39.