Антропология революции

Яров Сергей

И все же, как уже не раз замечала критика, это было изображение аристократического мира, но увиденного руссоистски настроенным бюргером [289] , который, как он сам в том признавался, старался наполнять (или разбавлять) легкомысленные сцены серьезными пассажами, где «показывал большую любовь к философии, и особенно к республиканским принципам, достаточно редким для эпохи, в которую… писал» [290] . Первое, как мы уже видели, было не новым, но от уважения к «республиканским принципам», действительно, веяло новизной. Оно находило выражение и в истории патриота Ловзинского, страдания и испытания которого представляли собой своего рода контрапункт легкомысленной жизни заглавного героя, и в подозрении, высказанном любовником умной и сладострастной интриганки маркизы де Б., что, «если бы она родилась простой бюргершей, то вместо того чтобы быть галантной женщиной, она была бы попросту женщиной чувствительной» [291] , а также в тирадах против порабощения женщины, за свободный выбор и развод.

289

См.: Nagy P. Libertinage et r'evolution. P. 87.

290

M'emoires de Louvet de Couvray. Paris, 1823. P. 26.

291

Louvet de Couvray. Une ann'ee de la vie du chevalier de Faublas. 1787. Т. 1. P. 238.

В

еще более острой форме критика общественной жизни и общественных отношений, скрываемая за эротическими описаниями порой уж совсем обсценного свойства, получила отражение в своеобразном жанре, имевшем весьма широкое хождение в предреволюционные годы (его обычно относят к совсем уж третьесортной литературе либертинажа). Я имею в виду так называемые мемуары куртизанок (вариант: публичных женщин — а проституция действительно увеличилась в предреволюционные годы, о чем свидетельствуют и архивы полиции [292] ), которые, словно оставив свою основную профессию, превращались в сказительниц собственной биографии. Конечно, в большинстве случаев речь шла о «художественном повествовании», и мемуары эти не могут рассматриваться как подлинное свидетельство, но их обилие все же заставляет историков рассматривать подобного рода тексты как пусть и косвенное, но все же отражение исторической истины. Большинство из них поражает своим все усиливающимся пессимизмом и своеобразным «утяжелением» описаний дебоша, который уже теряет все очарование сладострастия, присущее лучшим романам либертинажа, и «превращается в каталог поз и положений» [293] . На смену поиску удовольствия, которое было, как мы видели, основной составляющей философии либертинажа, приходит размышление о риске, которому подвергаешься, вступая в связь (так, героиня одного из подобных романов, анонимного сочинения «Переписка Эвлали, или Картина парижского либертинажа», оплакивает участь своей подруги, которую совратитель «повесил на дереве с отрезанными сосками» [294] ). Гедонистические настроения, едва возникнув, очень быстро сменяются здесь размышлениями о болезнях, разрушении, смерти. И над всем царит идея справедливого возмездия. «О, роковой либертинаж, до чего ты меня довел!» — восклицает героиня «Переписки…» в финале [295] .

292

См.: Benabou E.-M. Prostitution et police des moeurs au XVIII^е s. Paris: Perrin, 1995.

293

Genand Stephanie. Le libertinage et l’histoire: politique de la s'eduction `a la fin de l’Ancien R'egime. Oxford: Voltaire foundation, 2005. P. 25.

294

La correspondance d’Eulalie, ou Tableau du libertinage de Paris. Londres, 1785 (reimpr.: Oeuvres anonymes du 18 s. Paris, 1986). Здесь уже отчетливо проявляется слияние литературы либертинажа с так называемым «черным» романом (см.: Genand Stephanie. Le libertinage et l’histoire… P. 117).

295

La correspondance d’Eulalie… P. 312.

За гигиенической и экзистенциальной проблематикой нередко скрывается чисто социальная и политическая подоплека. Обратим внимание, что практически все героини описывают бессилие своих благородных клиентов, толкающее их на разного рода извращения. Возникает ощущение, что сама эпоха Старого режима характеризуется утратой сексуальной энергии. И напротив, те, кто традиционно воспринимался как маргиналы общества, — слуги, конюхи, ремесленники и проч. — характеризуются как обладатели утраченной аристократами силы. Политическая коннотация здесь очевидна: возрождение задыхающегося века может прийти лишь от низов, потому что элита уже более ни на что не способна. Эта логика станет чуть позже центральной в памфлетах времен революции, где аристократ, враг народа, будет ассоциироваться со стерильной сексуальностью, в то время как третье сословие станет воплощением вновь обретенной мужественности [296] .

296

Genand Stephanie. Le libertinage et l’histoire… P. 25.

Сама же история героинь-куртизанок впишется в циклическую историю времени, став ее видимой эмблемой: как на смену эйфории чувственных отношений приходят страх и разрушение, так и на смену эйфории Просвещения приходит тягостное размышление о будущем этого так называемого Просвещения. Каждый частный дебош с необходимостью создает массу общественного дебоша, который, в свою очередь, провоцирует частный. Так же как куртизанка раскаивается в том, что поддалась соблазну, но не может уже ничего изменить, так и Франция уже не в состоянии сойти с дороги зла. Именно об этом совершенно отчетливо говорит анонимный автор «Исповеди куртизанки, ставшей философом» (1784), который, в преддверии исторического кризиса, проводит параллель между ложным путем проституции и ложными путями нации [297] .

297

См.: Confessions d’une courtisane devenue philosophe. Londres, 1784. P. 12–22. Интересно, что подобную же логику преступления перед семьей, понятого как преступление перед нацией, продемонстрирует впоследствии и гейдельбергский романтизм в Германии. О том, как эта логика обусловила сюжетное построение романа Ахима фон Арнима «Бедность, богатство, вина и покаяние графини Долорес», см.: Федоров Ф. П. Романтический художественный мир: пространство и время. Рига: Зинатне, 1988. С. 197–210.

Показательно, что подобной же логике, но доведенной, как это у него всегда бывает, до парадокса, пытается подчинить своих героев в годы террора и маркиз де Сад. Нация пришла к 1789 году со всем грузом многовековой коррупции. «Остерегайтесь слишком увеличивать народонаселение», — говорит либертен Долмансе юной Эжени в программном тексте де Сада «Философия в будуаре» (1795) [298] . За этой фразой — весь глубокий скепсис Сада в отношении «очистительных возможностей» революции. В своей замечательной и по сей день не потерявшей актуальности статье Пьер Клоссовски писал: «Революция, переживаемая старой и разложившейся нацией, никоим образом не может дать ей надежду на возрождение; не может быть и речи о том, что начнется счастливая эпоха обретенной естественной невинности, поскольку эта нация освободилась от аристократии. Режим, основанный на свободе, по Саду, должен стать и в действительности станет ни больше, ни меньше, как разложением монархии, доведенным до предела. <…> Иными словами, уровень преступности, до которого ее довели бывшие властители, сделает эту нацию способной пойти на цареубийство с целью установления республиканского правления, то есть социального порядка, который в силу свершившегося цареубийства вызовет к жизни еще более высокий уровень преступности» [299] .

298

Sade marquis de. La philosophie dans le boudoir. Paris: Gallimard, 1976. P. 108.

299

Клоссовски Пьер. Сад и революция / Пер. с фр. Г. Тенниса // Маркиз де Сад и XX век… С. 31.

СУБЛИМАЦИЯ ЗЛА

Тема отношения маркиза де Сада к революции и взаимоотношений его трансгрессивной философии с революционной идеологией конца XVIII века слишком обширна, чтобы пытаться ее решать в рамках данной статьи. И тем не менее обратим внимание на те позиции, где Сад, словно продолжая «дело» своих предшественников-либертенов, незаметно (или, наоборот, слишком уж заметно) опрокидывает все их построения, сослужившие, как мы уже видели, свою службу готовившемуся «делу Революции».

Казалось бы, в основе эротологии Сада лежит, как уже упоминалось, философия природы Гольбаха, чьи труды «Система природы» и «Здравый смысл» он почитал своими настольными книгами [300] . Единственная правда — движение мира и тела в его естественном, природном движении и самовыражении. Именно эту истину пытаются донести опытные либертены у Сада до своих жертв (или своих учениц, что часто одно и то же). Но именно здесь читателя подстерегает опасность: инициация юных героинь, их вхождение в храм любви, он же храм природы, происходит путем неестественным. И тот же Долмансе в «Философии в будуаре» начинает с того, что приобщает Эжени к содомскому греху, который, будучи «неестественной» формой любви, вместе с тем природно оказывается вполне возможным: безразличная ко всему природа позволяет и эту форму отношений.

300

Deprun Jean. Sade et la philosophie biologique de son temps // Actes du colloque Sade, d‘Aix-en-Provence. Paris, 1968. P. 189–205.

Но и удовольствие (plaisir), основное алиби и «raison d’^etre» либертенов, становится у Сада, открывшего тайную связь, что существует «между сексуальностью и деспотизмом», — источником зла, готовым вспыхнуть в любой момент («сама природа содеяла так, что к высшей форме наслаждения мы приходим через боль» [301] , «нет мужчины, который не захотел бы стать деспотом в тот момент, когда он кончает» [302] ). Именно это заставляет его скептически увидеть в политических выступлениях революционной эпохи, но также и во всех убийствах, грабежах и насилии — не Политику, не Общественный интерес, но саму Природу, игралище темных и страшных сил, скрывающуюся каждый раз за новым обличьем. «Естественное состояние перестает видеться нормативным раем, напротив, оно видится сгущением, концентрацией всех ужасов общественного состояния» [303] . «Нас возбуждает не объект похоти, а сама идея зла», — утверждает Сад.

301

Sade marquis de. La philosophie dans le boudoir. P. 58.

302

Ibid. P. 259.

303

См.: Рыклин М. К. Комментарии // Маркиз де Сад и XX век. С. 236.

Это перечеркивает еще одну важную составляющую либертинажа — его эстетическую привлекательность, искусство «красиво жить» и «красиво любить» [304] .

Впрочем, еще за несколько лет до того, как сам маркиз де Сад решил взяться за перо, во Франции был написан роман, — может быть, один из самых великих романов XVIII века, последний классический роман, отразивший кризис Просвещения и классицизма, — который, в не меньшей степени, чем тексты де Сада, хотя и по-своему, показывал, как эротика и либертинаж, доведенные до крайности, теряют свое основное содержание получения удовольствия и его поиска. Речь идет, разумеется, об «Опасных связях» Шодерло де Лакло (1782). Как и Сад, Лакло исходит из уже известных нам предпосылок: человеческие отношения сводятся у него к отношениям сексуальным. Только над ними у Лакло властвует уже не Природа, но Абсолютный холодный разум, при том что сексуальность (Природа) по-прежнему занимает место Бога (Религии) и вытесняет тем самым идею вечного спасения. Проблема у Лакло заключается в том, что его герои получают удовольствие не от физического наслаждения, которое для них есть лишь путь к достижению цели, но от наслаждения интеллектуального (умозрительного): возможность насаждать без ограничений свою волю — вот что является в конечном счете целью всех действий Вальмона и Мертей. Не случайно Андре Мальро в своем ницшеанском анализе этого романа Лакло говорил об «эротизации воли» у Лакло [305] , что в конечном счете и сделало этот роман гораздо более современным и вневременным, чем многие другие романы той эпохи.

304

Эстетическая составляющая либертинажа отвергается Садом на идейном уровне, но отнюдь не на стилевом. И герои его, даже в моменты отнюдь не эстетического свойства, продолжают выражаться галантным языком уже завершившейся эпохи (ср.: «Ах, я умру сейчас от удовольствия. Я не могу более сопротивляться…» Цит. по: Sade marquis de. La philosophie dans le boudoir. P. 14).

305

Malraux Andr'e. Le Triangle noir. Laclos. Goya. Saint-Just. Paris: Gallimard, 1970. О том, что обольщение в 1770–1780-х годах теряет свою изначальную цель «удовлетворения физического стремления» и превращается в удовлетворение личного тщеславия и стремления к власти, писал также и Луи-Себастьян Мерсье в романе «Год 2440» (1770).

Примечательно, что потомки увидят в сочинении Лакло не только «сумеречную критику» Старого режима, обнажение пустоты всей его расшатывающейся системы, но и то, что единственной силой, способной удержать этот режим, оказывается «насилующая воля» [306] . Так создается мир принуждений, карцеральный мир, исполненный одержимости и перверсии, который, как теперь выясняется, не просто увенчал век Разума и Просвещения, но был его незримой, но неотъемлемой составляющей [307] . И который, добавим, способен многое объяснить в том, что Франции пришлось пережить в последнее десятилетие XVIII века.

306

Nagy P. Libertinage et r'evolution. P. 138–144; см. также: Fabre J. «Les liaisons dangereuses», roman de l’ironie // Missions et d'emarches de la critique. Klincksieck, 1973; Delon M. Les liaisons dangereuses. Paris: PUF, 1986.

307

Этой теме была посвящена парижская выставка 2001 года «Живопись как преступление, или Проклятая часть современности». Обзор выставки см.: Дмитриева Е. Е. Цена преступлению, или Проклятие современности // Солнечное сплетение: Литературный журнал. 2002. № 20/21.