Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
Инвективы аббата Фортье вызвали у него гулкий смешок, который и помог ему овладеть положением.
– Слыхали, как аббат относится к арамонской национальной гвардии? – обратился он к Питу и двум его офицерам.
– Это потому, что аббат Фортье помнит нас детьми, и ему кажется, что мы все еще дети, – с мягкой печалью в голосе объяснил Питу.
– Но детки превратились в мужчин, – глухо произнес Манике, протягивая к аббату свою изуродованную руку.
– И эти мужчины оказались ядовитыми змеями! – крикнул возмущенный аббат.
– А если этих змей заденут, они выпустят жала, –
В этих угрозах мэр провидел всю грядущую революцию.
Аббат угадал по ним свое мученичество.
– Чего им от меня надо, в конце концов? – спросил он.
– Часть оружия, которое хранится здесь у вас, – отвечал мэр, пытаясь привести всех к согласию.
– Это оружие не мое, – возразил аббат.
– Чье же оно?
– Оно принадлежит монсеньору герцогу Орлеанскому.
– Не спорим, господин аббат, – сказал Питу, – но это не меняет дела.
– Как это не меняет? – возмутился аббат.
– Да так: мы, несмотря ни на что, просим у вас это оружие.
– Я напишу об этом его высочеству, – величественно отрезал аббат.
– Господин аббат забывает, – вполголоса заметил мэр, – что это будет бессмысленная отсрочка. Разумеется, монсеньор, если вы к нему обратитесь, ответит, что следует отдать патриотам не только ружья их врагов англичан, но и пушки его предка Людовика XIV.
Эта истина сразила аббата.
Он прошептал:
– Circumdedisti mehostibus meis [227] .
– Да, господин аббат, – сказал Питу, – это верно, но речь идет только о политических врагах, потому что мы ненавидим вас только как дурного патриота.
– Глупец! – возопил аббат Фортье в приступе ярости, придавшей ему красноречия. – Невежественный и опасный глупец! Кто из нас двоих дурной патриот – я, кто хочет оставить оружие здесь ради мира на своей родине, или ты, требующий его для раздоров и гражданской смуты? Кто из нас добрый сын – я, сжимающий оливковую ветвь, чтобы увенчать общую нашу мать, или ты, жаждущий оружия, чтобы рассечь ей грудь?
227
Избавь меня от врагов моих (лат.).
Мэр отвернулся, чтобы скрыть волнение, и украдкой подал знак аббату, словно говоря:
– Очень хорошо!
Помощник, новый Тарквиний, стал сшибать тростью головки цветов [228] .
Анж растерялся.
Это не укрылось от двух его подчиненных: они нахмурились.
И только Себастьен, спартанский мальчик, остался невозмутим.
Он приблизился к Питу и спросил:
– Скажи, Питу, о чем идет речь?
Анж в двух словах все ему объяснил.
228
Тарквиний Гордый (ум. 494) – последний римский царь. Собираясь захватить город Габии, отправил туда своего сына Секста под видом перебежчика. Тот был радушно принят в Габиях и, прижившись там, послал к отцу гонца
– Приказ подписан? – уточнил мальчик.
– Министром и генералом Лафайетом, а написан рукой твоего отца.
– В таком случае, – надменно спросил мальчик, – какие могут быть сомнения, повиноваться ему или нет?
Его глаза с расширенными зрачками, трепещущие ноздри, сурово нахмуренный лоб – все в нем выдавало непреклонную властность, доставшуюся ему в наследство по обеим линиям.
Аббат услышал слова, сорвавшиеся с уст ребенка; он содрогнулся и потупил голову.
– Против нас три поколения врагов, – прошептал он.
– Что же, господин аббат, – произнес мэр, – нужно покориться.
Аббат шагнул вперед, теребя ключи, которые по старой монастырской привычке носил на поясе.
– Нет! Тысячу раз нет! – воскликнул он. – Оружие мне не принадлежит, я дождусь приказа от своего господина.
– Эх, господин аббат! – вздохнул мэр, не в силах скрыть упрек.
– Это бунт, – сказал Себастьен священнослужителю, – берегитесь, дорогой учитель.
– Tu guoge! [229] – прошептал аббат Фортье, жестом Цезаря набрасывая на лицо край сутаны.
– Полно, господин аббат, полно, – сказал Питу, – не беспокойтесь, оружие послужит на благо отчизны.
– Замолчи, Иуда, – возразил аббат. – Ты предал своего старого наставника, почему бы тебе не предать и отчизну?
Питу понурил голову: его нещадно мучила совесть. Он вел себя как искусный начальник, но не как благородный человек.
229
И ты тоже! (лат.)– слова, приписываемые Цезарю, которые он произнес, по преданию, перед смертью при виде убийц, после чего закрыл лицо полой тоги.
Однако, потупившись, он увидел в сторонке двух своих подчиненных, которым, судя по всему, было досадно, что у них такой нерешительный командир.
Питу понял, что теряет влияние: его авторитет пошатнулся.
Гордость придала сил доблестному солдату французской революции.
Итак, он поднял голову и сказал:
– Господин аббат, как бы я ни был предан своему старому наставнику, я не собираюсь безропотно сносить подобные оскорбления.
– А, ты выучился делать комментарии? – парировал аббат, надеясь обезоружить Питу насмешками.
– Да, господин аббат, я выучился комментировать, и сейчас вы убедитесь, насколько справедливы мои комментарии, – продолжал Питу. – Вы зовете меня предателем, потому что отказались выдать мне оружие, которое я просил у вас добром, с оливковой ветвью в руке, а нынче я пришел отнять его силой, вооруженный правительственным приказом. Что ж, господин аббат, лучше пусть покажется, будто я предал свой долг, чем протянул вместе с вами руку контрреволюции. Да здравствует отчизна! К оружию! К оружию!