Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
Аббат разразился зловещим ироническим хохотом.
– Донеси на меня, – сказал он.
– А дурным гражданам, которые оскорбляют добрых граждан, полагается наказание.
– Фонарь!
– Вы дурной гражданин…
– И веревка! Веревка! – Тут аббата осенило, и в порыве благородного негодования он воскликнул: – Каска! Каска! На том человеке тоже была каска!
– Вот еще, – опешил Питу, – что вам до моей каски?
– Человек, который вырвал дымившееся сердце из груди у Бертье, людоед, который принес его, окровавленное, и бросил на стол выборщиков, был в каске; этот человек в каске был ты, Питу,
И с каждым новым «прочь», произносимым в трагическом тоне, аббат делал шаг вперед, а Питу пятился на шаг назад.
Слыша это обвинение, которого, как известно читателю, Питу нисколько не заслужил, бедный парень далеко отшвырнул от себя каску, которою так гордился, и та, погнувшись, ударилась о булыжник с глухим звоном меди, под которую был подложен картон.
– А, злодей! – вскричал аббат Фортье. – Ты сознаешься!
И он приосанился, как Лекен [218] в роли Оросмана, когда, найдя письмо, он обвиняет Заиру.
218
Лекен, Анри Луи (1728–1779) – французский актер. Одна из его лучших ролей – султан Оросман в трагедии Вольтера «Заира» (1732).
– Погодите, погодите, – сказал Питу, выведенный из себя подобным обвинением, – вы преувеличиваете, господин аббат.
– Я преувеличиваю? Это значит, что на самом деле ты совсем немножко вешал и только самую малость резал, ничтожество!
– Господин аббат, вы сами знаете, что это не я, сами знаете, что это Питт.
– Какой еще Питт?
– Питт-младший, сын Питта-старшего, лорда Чатама, того, который раздавал деньги и приговаривал: «Грабьте и не отчитывайтесь передо мной!» Если бы вы разумели по-английски, я сказал бы вам это на английском языке, но вы ведь его не знаете?
– А ты знаешь?
– Господин Жильбер меня обучил.
– За три недели? Ничтожный обманщик!
Питу понял, что вступил на неверный путь.
– Послушайте, господин аббат, – сказал он, – я больше с вами не спорю, у вас обо всем собственное мнение.
– В самом деле!
– Но это же впрямь так и есть.
– И ты это признал? Господин Питу дозволяет мне иметь собственное мнение? Благодарю вас, господин Питу!
– Ну вот, опять вы сердитесь. Поймите, если вы не перестанете, я так и не смогу приступить к делу, которое привело меня к вам.
– Негодник! Так ты явился по делу? Может быть, ты депутат?
И старик разразился ироническим смехом.
– Господин аббат, – сказал Питу, который, наконец, получил возможность обратиться к теме, на которую хотел свести разговор с самого начала дискуссии, – господин аббат, вы знаете, какое почтение внушал мне всегда ваш характер…
– Что ж, давай поговорим об этом.
– И как я всегда восхищался вашей ученостью, – добавил Питу.
– Змея! – процедил аббат.
– Я? – ахнул Питу. – Да что вы!
– Ну, о чем ты собирался меня просить? Чтобы я снова принял тебя в дом? Ну нет. Я не стану развращать моих учеников, нет, ты навсегда пропитался пагубным ядом. Ты отравишь мне эту юную поросль: infecit pabula tabo [219] .
–
– Нет, об этом не проси, как бы ты ни изголодался, ибо я предполагаю, что парижские свирепые вешатели едят так же, как честные люди. Эти твари тоже хотят есть! Силы небесные! Словом, если ты требуешь, чтобы тебе швыряли порцию сырого мяса, ты ее получишь. Но за дверьми, в sportules [220] , как подавали римские патроны своим клиентам.
219
Заразой луга напитаешь (лат.). – Вергилий. Георгики, III, 481.
220
Корзина (лат.).
– Господин аббат, – выпрямившись, возразил Питу, – слава богу, я не прошу у вас пропитания, и я ни у кого не желаю сидеть на шее.
– Вот как! – вымолвил удивленный аббат.
– Я живу, как все: не попрошайничаю, я кормлюсь промыслом, который подсказала мне природа. Я живу своим трудом и настолько далек от того, чтобы стать обузой для моих сограждан, что некоторые избрали меня своим начальником.
– Неужто? – вырвалось у аббата, и в голосе его послышалось такое изумление, смешанное со страхом, словно он наступил на аспида.
– Да, да, – с готовностью подтвердил Питу.
– Начальником чего? – осведомился аббат.
– Начальником отряда свободных людей, – объяснил Питу.
– О господи! – воскликнул аббат. – Несчастный спятил.
– Я начальник арамонской национальной гвардии, – с преувеличенной скромностью закончил Питу.
Аббат надвинулся на Питу, пытаясь прочесть у него на лице подтверждение его слов.
– В Арамоне объявилась национальная гвардия? – воскликнул он.
– Да, господин аббат.
– И ты ее начальник?
– Да, господин аббат.
– Ты, Питу?
– Я, Анж Питу.
Аббат воздел к небесам искривленные руки подобно великому жрецу Финею [221] .
– Какая мерзость! Есть от чего прийти в отчаяние, – прошептал он.
– Вы не можете не знать, господин аббат, – мягко возразил Питу, – что национальная гвардия учреждена с целью охраны жизни, свободы и имущества граждан.
221
Финей (греч. миф.) – жестокий царь (а не жрец, как у Дюма) фракийцев, пораженный за свои грехи слепотой и преследованием гарпий.
– О-о! – простонал старик, сломленный безнадежным горем.
– И чем сильнее станут отряды национальной гвардии, тем лучше, особенно в деревнях, которым угрожают банды, – продолжал Питу.
– Ты сам главарь одной из таких банд! – вскричал аббат. – Это банды грабителей, поджигателей, убийц!
– Ну, не смешивайте разбойников и честных людей, дорогой господин аббат. Надеюсь, вы увидите моих солдат и убедитесь, что более порядочных граждан…