Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
Когда часть собравшихся разошлась и остались одни посвященные, Питу произнес:
– Сограждане, мои планы возымели успех, как я и предполагал. Я написал генералу Лафайету, что вы желаете учредить отряд национальной гвардии и избрали меня своим начальником. Прочтите, к кому обращено послание министра.
И он показал депешу, на адресе которой было написано:
«Сьеру Анжу Питу, начальнику арамонского отряда национальной гвардии».
– Итак, – продолжал Питу, – генерал Лафайет признает и считает меня начальником национальной гвардии. Соответственно и он, и
Продолжительный вопль радости потряс стены лачуги, в которой обитал Питу.
– Что до оружия, – продолжал наш герой, – я нашел способ его добыть. Вы незамедлительно изберете из своей среды лейтенанта и сержанта. Эти два чина будут споспешествовать мне в действиях по добыче оружия.
Присутствующие нерешительно переглянулись.
– Скажи свое мнение, Питу! – предложил Манике.
– Мое дело сторона, – с достоинством возразил Питу, – никто не имеет права влиять на исход выборов. Соберитесь в мое отсутствие, назначьте двух младших офицеров, о коих я вам говорил, да только выберите людей понадежнее. Вот все, что я могу вам сказать. Ступайте.
На этих словах, произнесенных воистину по-королевски, Питу спровадил своих солдат и остался один, осененный величием, равным величию Агамемнона [226] .
Он упивался своей славой, покуда избиратели на улице спорили, кому принять бразды военного правления в Арамоне.
Выборы продолжались час. Наконец лейтенант и сержант были назначены: сержантом стал Клод Телье, а лейтенантом Дезире Манике. Потом сходили за Анжем Питу, который утвердил и поздравил избранных.
226
Агамемнон (греч. миф.) – царь Микен, верховный предводитель греков под Троей.
Едва с этим делом было покончено, он объявил:
– А теперь, господа, нельзя терять ни минуты.
– Да, да, поскорее начнем строевые занятия, – воскликнул один из самых пылких энтузиастов.
– Погодите, – сказал Питу, – прежде нужно раздобыть ружья.
– Иначе и быть не может, – поддакнули сержант с лейтенантом.
– А пока у нас нет ружей, нельзя ли поупражняться с палками?
– Давайте будем делать все, как полагается в армии, – отрезал Питу, который не чувствовал в себе сил обучать людей искусству, о котором сам покуда не имел никакого понятия. – Солдаты, которые обучаются ружейному артиклу с палками, будут выглядеть нелепо; негоже с самого начала ставить себя в смешное положение!
– Это разумно, – ответили все, – сначала ружья!
– Итак, лейтенант и сержант, следуйте за мной, – сказал подчиненным Питу, – а все остальные ждите нас здесь. – Ответом ему было почтительное одобрение отряда. – До темноты остается еще часов шесть. Этого более чем достаточно, чтобы добраться до Виллер-Котре, уладить там наше дело и вернуться. Вперед, шагом марш! – вскричал Питу.
И штаб арамонской армии немедленно пустился в путь.
Но когда Питу перечитывал письмо, желая лишний раз убедиться, что все это счастье ему не приснилось, он заметил приписку от Жильбера:
«Почему Питу забыл написать доктору Жильберу, как поживает Себастьен?
Почему Себастьен не пишет отцу?»
XXXVI. Питу торжествует
Аббат Фортье даже не догадывался, бедняга, ни о том, какую бурю навлекает на него эта тайная дипломатия, ни о том, каким доверием пользуется у властей Анж Питу. Он хлопотал о том, чтобы доказать Себастьену, что дурное общество ведет к полной утрате добродетели и невинности, что Париж – это пучина, и сами ангелы развратились бы там, если бы подобно тем, что блуждали по дороге в Гоморру, не возвратились бы поскорее на небо; и, потрясенный посещением Анжа Питу, этого падшего ангела, он пустил в ход все красноречие, на какое был способен, чтобы убедить Себастьена остаться добрым и верным роялистом.
Поспешим уточнить, что, толкуя о добрых и верных роялистах, аббат Фортье подразумевал под этими словами далеко не то же самое, что доктор Жильбер.
Добрейший аббат упустил из виду, что, вкладывая в эти слова совершенно иной смысл, он поступает неблаговидно, поскольку своей пропагандой пытается настроить, пускай невольно, сына против отца.
Впрочем, следует признаться, что он не встретил особого сопротивления.
Странное дело! В те годы, когда дети – мягкая глина, как сказал поэт, в годы, когда в них глубоко отпечатывается все, что к ним прикасается, Себастьен уже обладал решительностью и твердостью суждений, присущими взрослому человеку.
Быть может, дело объяснялось тем, что он был сын аристократки, которая презирала плебея и гнушалась им? Или то была истинная аристократичность плебея, доходившая в докторе Жильбере до стоицизма?
Аббату Фортье было не по силам проникнуть в эту тайну; он знал, что доктор – патриот, не чуждый восторженности, и, вдохновляясь простодушным стремлением к добру, присущим духовным особам, пытался перевоспитать его сына на благо королю и господу богу.
Впрочем, Себастьен не слушал его советов, хоть и казался внимательным учеником; он грезил о тех неясных видениях, которые с некоторого времени снова стали преследовать его, появляясь под старыми деревьями в парке Виллер-Котре, когда аббат Фортье водил своих учеников в сторону Клуизовой глыбы, к Сент-Юберу или к башне Омон; он грезил об этих галлюцинациях, которые были для него второй жизнью, полной обманчивых поэтических радостей, и эта жизнь шла для него бок о бок с настоящей, проникнутой докучной прозой учения и коллежа.
Вдруг дверь на улице Суассонской отворилась от сильного толчка, и в дом вошли несколько человек.
Эти люди были мэр городка Виллер-Котре, его помощник и секретарь мэрии.
Позади маячили две жандармские шляпы, а за шляпами – головы полудюжины зевак.
Аббат встревожился и шагнул навстречу мэру.
– Что случилось, господин Лонпре? – осведомился он.
– Господин аббат, – сурово ответствовал мэр, – известен ли вам новый декрет военного министра?
– Нет, господин мэр.
– Тогда потрудитесь прочесть.
Аббат взял бумагу и стал читать.
Еще не дочитав, он побледнел.
– Так что же? – спросил он, волнуясь.
Тут Питу решил, что настал момент показаться, и приблизился к аббату; за ним шли лейтенант и сержант его отряда.
– Вот они, – провозгласил мэр.
Аббат из бледного стал багровым.
– Эти негодяи! – вскричал он. – Эти бездельники!
Мэр был человек благодушный и еще не обзавелся определенными политическими взглядами; он старался ублажить и тех, и этих и не хотел ссориться ни с господом богом, ни с национальной гвардией.