Апокриф от соседа
Шрифт:
к этой теме я приписывал к числу естественных странностей характера моего друга
и до самого дня его смерти не относился слишком серьезно к такого рода его
рассказам, в том числе и к рассказу о событии, якобы имевшем начало в его
далекой молодости и, по мнению самого Алексея Матвеевича, составившем основной
смысл его жизни.
Еще юношей, Алексей Матвеевич работал помощником машиниста паровоза на
Северной железной дороге и даже не помышлял об образовании, тем
филологическом. В свои семнадцать лет он не только не знал ни одного
иностранного языка, но и по-русски писал с большим трудом. Но вот однажды, во
время отстоя на запасных путях железнодорожной станции Данилов, они с
машинистом оказались на своем паровозе в эпицентре сильной летней грозы. В их
кабину влетела шаровая молния и с треском взорвалась в полуметре от
старика-машиниста. Тот на месте скончался от разрыва сердца, а сам Алексей
Матвеевич пережил шок и пролежал трое суток без сознания. И тогда-то ему и
начал сниться странный и необычный сон.
Два человека, каждый лет тридцати с небольшим отроду, сидели в плохо
освещенной пещере и вели неспешную беседу на не известном Алексею Матвеевичу
языке. Сон этот продолжал сниться ему каждую ночь и после выздоровления.
Навязчивая идея понять, о чем говорят эти двое, толкнула его к учeбе, но прошло
много лет, прежде чем он смог разобраться, на каком именно языке ведется
беседа. Алексею Матвеевичу было уже за пятьдесят, когда он определил, что люди
из его сна говорят на древнееврейском, то есть на иврите.
Он начал переводить и по утрам записывать содержание ночных бесед, действие
постепенно развивалось, и в конце концов составилось небольшое и целостное
повествование. Несколько последних лет жизни Алексей Матвеевич посвятил работе
по составлению максимально точного перевода и описанию действий, разворачивавшихся перед его сознанием. Задача, как выяснилось, осложнена была и
тем, что участники драмы иногда переходили то на арамейский, то на
древнегреческий языки. Арамейский, хотя и близкий ивриту, все же во многом от
него отличался и был труден фонетически, впрочем, и звучание иврита в снах
Алексея Матвеевича сильно отличалось от того, что принято нынче евреями Израиля.
Он часто говорил о своей работе, но категорически отказывался давать мне
незавершенную рукопись. И вот, наконец, десять лет назад, однажды вечером он
вошел ко мне в комнату, одетый, как для вечерней прогулки, когда я читал, насколько помню, “Детей Арбата” Рыбакова, и выложил на мой журнальный столик
тоненькую стопку рукописных страниц.
– Это все, - сказал он.
– Я закончил, и больше мне, наверное, уже не дано
ничего сказать.
Я
– Я так понимаю, что мне позволено прочитать ваш труд, Алексей Матвеевич?
– Да, теперь да. И более того, у меня к вам просьба: попробуйте его
опубликовать, но не сейчас, когда наружу рвется все то, что лежало в запасниках
долгие годы, а лет этак через десять или, пожалуй, нет, ровно через десять лет.
Постарайтесь… Может, люди прочтут…
– Простите, а почему, собственно, я? У вас, Алексей Матвеевич, что, какие-то
особые планы на грядущее десятилетие? Или вы, чего доброго, помирать собрались?
Так не пойдет!
– Да нет, нет! Я так, на всякий случай. Просто, когда поставил последнюю
точку, вдруг почувствовал, что моя жизнь, как бы это точнее определить, ну что
ли достигла своей цели, и я могу уйти в любой момент. Сегодня мне уже не снился
мой сон, мне вообще ничего не снилось. Как в детстве, знаете ли…
– Вы собрались погулять?
– спросил я его, не видя никакого смысла в
продолжении беседы в подобном ключе.
– Да, да, не смею больше отвлекать вас, пойду пройдусь, а потом извольте ко
мне пить чай! Мне подарили замечательный английский чай “Эрл Грей” с бергамотом
– чудесный аромат…
И он ушел. И вечернего чая уже не было - пятнадцатилетний придурок-пэтэушник
проломил ему череп арматурным прутом прямо возле подъезда. Убийцу поймали тут
же, когда он, не спеша, обыскивал карманы скончавшегося на месте старика. Как
показал во время следствия юный гегемон, он хотел только оглушить неизвестного
человека, чтобы забрать у него сигареты; спросить закурить у взрослого он
стеснялся. Не рассчитав силу удара, он разрушил мозг, вобравший в себя языки и
культуры десятков народов мира.
На суде пэтэушник очень раскаивался - Алексей Матвеевич не курил, и сигарет
у него в карманах, разумеется, не было…
*
Ночь. Тишина. В пещере на корточках сидят двое. Лицами к выходу. Их силуэты
видны на фоне неба, покрытого яркой россыпью звезд. Месяц с запрокинутыми вверх
рожками как будто лег на один из зубцов горной цепи, угадывающейся вдали, на
другой стороне огромного озера. Звезды и луна, отражаясь в абсолютно ровной, без какой бы то ни было ряби воде, приобретают свинцовый оттенок.
Сидящие на корточках люди погружены в созерцание ночи. Они говорят между
собою негромко, но абсолютная тишина вокруг делает их речь ясной и отчетливой.
– Может, ты поспишь, Юда?
– спросил один другого звенящим высоким голосом.