Апостолы Революции. Книга вторая. Химеры
Шрифт:
Элеонора медленно переходила из комнаты в комнату и снова возвращалась в прихожую, размышляя, куда бы спрятать бриллиант в кожаном мешочке, который она сжимала в кулаке с того самого момента, как вошла в апартаменты. Лузиньяк настаивал на том, чтобы вместе с камнем в квартире депутата оказался и синий бархатный мешочек с золотыми лилиями, который Сен-Жюст любезно согласился оставить ей на память о любовнике. Но она решительно отказалась, заявив, что тогда Сен-Жюст непременно догадается, что камень оказался у него ее стараниями, и чтобы прекратить дальнейший спор, швырнула мешочек
Выбор Элеоноры пал на кабинет, единственное место в этом холодном царстве, где имелись следы человеческого пребывания. Между двумя шкафами, забитыми книгами, стоял высокий комод из акации. Искусная работа, дорогая, оценила мадам Плесси, проведя рукой по полированным дверцам, на которых тончайшими деревянными пластинами были выложены четыре изображения: революционные эмблемы с девизами в окружении знамен, венков и победных труб. В каждой из двух дверец торчал крошечный ключик. Элеонора повернула один из них, замок щелкнул, и дверца распахнулась, явив взору любопытной стопки исписанных бумаг, тетрадок, писем. Она пододвинула стул, скинула давившие ноги дешевые туфли и, приподняв полы темно-синего ситцевого платья, уже поставила ногу на кожаное сиденье, как вдруг шум в прихожей заставил ее замереть. На то, чтобы обуться, спрятать бриллиант в карман платья и, с предательским шумом поставив стул на место, усесться на него со скучащим видом давно ожидающего человека, Элеонора потратила не более трех секунд.
Ровно столько, сколько понадобилось Сен-Жюсту, чтобы неторопливо пересечь гостиную и войти в кабинет – войти и остановиться так резко, словно перед ним зияла глубокая пропасть.
Сердце Элеоноры колотилось с такой силой, что она боялась, что он услышит его биение. Ноги ее мгновенно отяжелели, будто приросли к полу, а пальцы рук превратились в лед. Она сама не поняла, как так случилось, что губы ее растянулись в улыбке, а колени выдержали вес тела, когда она поднялась навстречу хозяину.
На лице Сен-Жюста застыло суровое недоумение. Он оглядывал Элеонору, одетую в дешевое ситцевое платье, с голубой косынкой на плечах, в нескладном чепце с приколотой к нему трехцветной кокардой, и складка над его переносицей становилась все глубже.
Так они и стояли друг против друга, не смея пошевелиться, – она от страха, он от удивления.
Они заговорили одновременно:
– Какого дьявола…
– Я пришла, чтобы…
И замолчали, уступая другому право первого слова.
– Так вы пришли, чтобы? – резко спросил Сен-Жюст.
– Я пришла по одному делу… – на ходу выдумывала Элеонора, – и не застала вас… – Она выдавила из себя виноватую улыбку. – Виолетта сказала, что вы можете вернуться поздно…
– И вы собирались прождать здесь до ночи? – сухо спросил Сен-Жюст. – Что вам от меня нужно? Откуда вам известен мой новый адрес?
Он был груб, резок, зол. А как же иначе должен вести себя человек, заставший в своей квартире постороннего?! Он еще неплохо владеет собой, мысленно похвалила Элеонора.
– На который из вопросов я должна ответить в первую очередь, гражданин? – Она перешла на единственный тон, который мог помочь ей выпутаться из щекотливого положения и которым владела в совершенстве, – шутливую иронию.
– Какого черта вам надо в моей квартире? – еле сдерживая ярость, процедил он, подходя к ней почти вплотную.
– Дело не терпело отлагательства… и Виолетта позволила… – она с трудом справлялась с дыханием, но с места не сдвинулась.
– Виолетта получит хорошую взбучку, – пообещал Сен-Жюст. – В следующий раз будет знать, как устраивать из моей квартиры проходной двор.
– Послушайте, – взмолилась Элеонора, – девушка не виновата. Я обманула ее, сказав, что пришла по вашему поручению. Она ведь уже видела меня, там, на улице Гайон…
– Что вам нужно? – в третий раз повторил он.
– Ну и жара этой весной! – томно проговорила Элеонора. – Вы не находите?
Она скинула шаль, обнажив глубокое декольте и голые плечи под сползшим с них платьем. Еще миг – и белый чепец был сорван с головы. Длинные светло-каштановые волосы тяжело упали на обнаженные плечи. Она проделала это преображение двумя быстрыми движениями, не спуская с Сен-Жюста улыбающегося взгляда зеленых кошачьих глаз, и с удовольствием отметила жадный взгляд, брошенный им на вздымавшуюся под пышными локонами грудь. Он поспешно отвернулся, пытаясь побороть искушение, и провел рукой по увлажнившемуся лбу.
– Признаться, этот маскарад вам чертовски идет, – пробормотал он, не глядя на нее, и добавил тише, как бы размышляя вслух: – Впрочем, такую красоту ничем не испортишь.
– Однако и этой красоты бывает недостаточно, чтобы покорить сердце, пожелавшее остаться неприступным, – проговорила она с небрежной легкостью, с какой в светском салоне обмениваются впечатлениями о громкой премьере.
Он кинул на нее короткий взгляд. Презрение?! Нет, ей, верно, показалось. Разве может мужчина смотреть с презрением на женщину, только что открывшую ему свои чувства? Или его оскорбила беззаботность, с которой были произнесены слова, заслуживающие большего уважения?
Элеонора почувствовала, что краснеет под холодно-надменным взглядом Сен-Жюста. «Ну же, – приказала она себе, – скажи что-нибудь, немедленно!»
– А вы неплохо устроились, – весело произнесла она (Если бы он знал, каких усилий стоила ей эта веселость!), проходя в гостиную и оглядываясь так, словно только что заметила окружающую обстановку. – А я грешным делом думала, что вы сторонник спартанской скромности. Значит, слуги народа тоже неравнодушны к роскоши?
– Вы полагаете, что слуги народа должны жить хуже, чем его враги? – сухо парировал Сен-Жюст, последовав за ней.
– Мне казалось, что это вы так полагаете, – отбила она удар. – Не вы ли заклеймили роскошь, превратив ее в преступление, а ее адептов – во врагов республики?
– Не роскошь преступна, а желание любой ценой сохранить и приумножить ее, – отрезал он своим обычным строго-доктринерским тоном.
– О да, – сладко улыбнулась она и мечтательно закатила глаза, – она имеет обыкновение вызывать подобное желание. Но Французская республика превратила желание в преступление и карает намерение с суровостью, невиданной доселе даже при самых деспотичных режимах.