Арабская петля (Джамахирия)
Шрифт:
Мамба
И снова бьющий прямо в лицо горячий, будто пахнуло из открытой духовки, ветер, снова вездесущая пыль и истошный рев перегретого натруженного мотора. По обеим сторонам дороги мелькают ровные геометрически правильные поля — клетки, разделенные полными мутно-желтой водой арыками. Квадратно-гнездовое земледелие. Людей, впрочем, не видно, в полуденный зной надо быть настоящим камикадзе, чтобы копошится на грядках, здесь принято работать ранним утром и поздним вечером, полдень — время вынужденного отдыха, пережидание палящего зноя в жалкой тени придорожных пальм, под сводами убогих пыльных лачуг, где нет спасения от влажной потной духоты и полчищ злых пустынных мух, накидывающихся на любую поживу. Местные мудро не замечают этих неудобств и стоически переносят их, дымя кальянами и жуя неизвестного происхождения зеленую хрень с абсолютно непроизносимым для русского горла названием и кружащим голову наркотическим эффектом. Местные родились и выросли здесь, здесь они и умрут, другой жизни они в большинстве своем не только не знают, но даже и представить не могут, потому собственный жребий не кажется им таким невыносимо тяжким и жалким. Местные умны и терпеливы — они полностью соответствуют окружающему миру, безоговорочно принимают его правила и законы, и никогда не ропщут на судьбу. Поэтому местные всегда в конечном итоге оказываются в выигрыше, никакие пришельцы из чужого и загадочного мира расстилающегося за великими пустынями никогда не могли и не смогут
Хасан, привычно, как любой коренной житель пустыни, чуть прищурив глаза, наблюдал за ползущей по близкой дороге колонной. Как же жалко смотрелись сейчас эти неверные, в нарушение всех мыслимых норм разума и простой осторожности, двинувшиеся в путь в самую жару, да еще в тот момент, когда даже ребенку ясно, что вот-вот разразиться настоящая пыльная буря. Воистину прежде, чем покарать грешника Аллах, милостивый и милосердный, лишает его разума. А для этих осквернителей его земли час расплаты уже близок, и не спасут их в этот раз ни броня из прочного железа, ни мощные моторы, ни совершенное оружие. Хасан уже отчетливо видел, что впереди колонны идет бронемашина „брэдли“, раскачиваясь на ухабах и выбоинах приземистым хищным силуэтом, будто время от времени обнюхивая дорогу. Дальше пылили два „хаммера“ со снятыми дверями, имевшему даже на седьмом десятке лет острое, как у юноши, зрение Хасану, даже показалось, что он разглядел мертвенно-серые, с огромными противопыльными очками лица сидящих в машинах солдат. И, наконец, уже за ними показался тот, кого они ждали — закованный в броню гигант, танк „абрамс“. Хасан удовлетворенно кивнул головой — все правильно, информатор не обманул и если танк действительно есть в составе колонны, дело будет, ведь именно ради этой бронированной громады они уже несколько часов глотают пыль под жгучим стоящим прямо над головой солнцем. Танк — их сегодняшняя цель. Сегодня, та самая машина, что служила неуязвимым тараном во всех операциях неверных, превратится в жертву карающего огня, что готов спустить с небес на землю Аль-Мумит (Умертвляющий) Аллах. И ждать осталось недолго, сегодня тысячи правоверных мусульман разорванных на куски снарядами и пулеметными очередями, намотанных на гусеницы этого неуязвимого монстра с броней из обедненного урана, наконец, возрадуются в окружении гурий, глядя на то, как карающий огонь уничтожит одно из главных орудий их врага. Лишь бы не подвел прибывший из далекой северной страны посланец, лишь бы не подвело привезенное им чудо-оружие.
Хасан покосился на лежащего рядом крепко сбитого парня одетого в пустынный камуфляж. Тот с хищным прищуром охотника следил за будущей жертвой, и в его направленном на пылящий по дороге „абрамс“ взгляде Хасан прочел лишь нетерпение и злую радость предстоящего боя, ни тени страха, ни малейшего следа неуверенности и сомнений. „Вот таким должен быть настоящий воин, ведущий джихад! — с восхищением подумал Хасан. — Жаль, что мало таких людей среди нашей молодежи! И как сильны и коварны должны быть русские, если им противостоят такие бойцы, а они умудряются их побеждать!“ Хасан знал, что воин со странным прозвищем — Мамба (кажется, так называлась какая-то ядовитая змея, но спросить напрямую Хасан не решился, уж больно пришелец выглядел сурово и неприветливо) приехал из далекой борющейся за независимость Ичкерии специально, чтобы помочь в их священной войне с вторгшимися захватчиками, и сам эмир Мансур, командир тысячи воинов Аллаха, назвал его своим братом и повелел слушаться его и помогать во всем, а мулла подтвердил его слова. Однако хоть они и были почти напарниками в этом задании, чужак не желал общаться с Хасаном, отделываясь лишь короткими функциональными репликами. И еще много странного заметил за пришельцем Хасан, тот практически не молился, не имел ни Корана, ни четок и не придерживался времени намазов. Когда Хасан спросил его об этом, Мамба лишь коротко хмыкнул: „Мы на войне, старик. Аллах простит“, и так глянул, что охота спорить пропала сама собой. Лишь позже ворочаясь на грубой циновке в душной темноте глинобитной мазанки, ставшей им приютом на эту ночь, слушая тихие осторожные шорохи ищущих поживу мышей, и редкие голоса ночных птиц Хасан задумался о сказанном молодым чеченцем. Конечно, доля правды и смысла в его словах была, но лишь доля. Разве можно с чистым сердцем идти в бой, который возможно принесет тебе смерть, если ты отринул предписания Аллаха? Как можно оправдывать тяготами походной жизни невыполнение его заветов? Вот почему, наверное, такие умелые и храбрые воины, как Мамба, не могут до сих пор победить русских гяуров, что гонят против них на убой необученных мальчишек, только от материнской юбки. Просто Аль-Мугизз (Дающий Мощь) Аллах, ждет, когда же они, наконец, вновь повернуться лицом к его заветам, когда обратятся к истинной вере и поймут, что настоящий великий джихад не может начинаться с ее попрания. Вот тогда, когда все поймут это, и будет дарована окончательная победа. Ведь не зря говорится в 47 суре Корана: „А тех, кто правый путь избрал, Бог увеличит правоту и одарит благочестием“. И когда Хасан понял эту простую истину, ему стало невыносимо жаль лежащего рядом сильного и храброго, но заблудшего человека. Уже утром, он попытался вызвать его на откровенный разговор, но злой и угрюмый, имевший совершенно не выспавшийся вид Мамба, грубо оборвал его.
Тогда Хасан даже обиделся на невежу, но сейчас, когда их жизни вот-вот должны были зависнуть рядом подвешенные на тонких нитях судьбы, он понял, что вновь жалеет его. Поэтому, отчасти желая, как-то подбодрить товарища перед боем, а частью потому, что вот эти последние минуты ожидания были просто невыносимы, Хасан решился задать вопрос:
— Я вижу, ты веришь в свое оружие. Ты, наверное, много русских танков сжег в Ичкерии?
Мамба резко повернул к нему покрытое пыльными разводами лицо и вдруг, будто ушатом холодной воды окатили Хасана, таким жутким могильным холодом повеяло от глянувших на него глаз, так страшно вздернулась в волчьем оскале, обнажая крепкие зубы, верхняя губа:
— Молчи и делай свое дело, старик! Проверь еще раз камеру. Если что-нибудь пойдет не так, лично перережу тебе горло, как барану! Веришь?
Хасан мелко затряс головой, соглашаясь.
— То-то же… А танки… — только что горевший ненавистью взгляд чужака будто погас, расфокусировался уходя куда-то внутрь. — Что ж, были и танки…
Но Хасан не заметил произошедший с напарником перемены, он, поспешно отвернувшись, вынимал заботливо упакованную в кожаный чехол видеокамеру „Sony“. Собственно именно эта камера и была его главным оружием в борьбе с неверными, он был одним из кинокорреспондентов канала „Аль Джазира“ и специализировался на съемках удачных засад на колонны оккупантов, подрывов их техники и действий смертников-шахидов. Сам он никогда не стрелял во врагов, однако, твердо верил, что вносит не меньшую лепту в священную борьбу с неверными, чем любой из федайинов. Ведь растиражированные по всему миру на видеокассетах и DVD-дисках, показанные по телеканалам и выпущенные в Интернет его фильмы придавали новое мужество борцам за чистый ислам, показывая, что как ни силен их враг, все равно его можно бить, и, больше того, есть люди, которые не боятся это делать. Бесконечный киносериал под названием „Аллах Акбар“ стал смыслом его жизни и главным ее делом.
Сегодняшняя работа сильно отличалась от обычных его приключений. Сегодня он должен был снять лишь одно — то, как будет уничтожен танк. Он должен был во всем подчиняться угрюмому здоровяку Мамбе, находиться все время рядом с ним и снимать лишь только то, как будет уничтожен танк, при этом ни сам Мамба, ни оружие, которое он будет использовать ни в коем случае не должны попасть на пленку. Как только дело с танком закончится, они оба должны были сразу же уйти, а после кассету с отснятым материалом Хасан тоже должен отдать Мамбе. Странное дело, как ни крути, странное и непривычное, но Хасан не роптал и не требовал, чтобы его посвятили в суть задания, ему достаточно было уверенности в том, что, выполняя это поручение он пусть маленькими, сравнимыми с трудом ничтожного насекомого, усилиями, но все же приближает в конечном итоге победу учения пророка Мухаммеда во всем мире. А это для него было высшей наградой, которую лишь приятно дополнили заплаченные за операцию деньги, американские между прочим, но сам Хасан никакого парадокса в этом не ощущал. Деньги есть деньги — какая разница чьи они? Аллах своих денег не выпускает, так что можно пользоваться любыми! Последняя мысль показалась ему слегка кощунственной и даже обидной для Ар-Рахман Ар-Рахим (Милостивого Милосердного) Аллаха, потому он тут же трижды вознес про себя молитву с просьбой простить ему недостойные помыслы, в тайне надеясь, что Аль-Хайи, Аль-Басыр, Аль-Хакам (Вечно Живой Всевидящий Судия) Аллах не будет слишком гневаться на своего верного последователя, если и оскорбившего его, то, как ему без сомнения известно — не по злобе душевной, а совершенно случайно.
Рядом завозился Мамба, извлекая из плотно застегивающегося брезентового чехла части своего диковинного оружия и соединяя их между собой. С виду похоже на обычную шайтан-трубу какие в свое время покупали у русских кяфиров, но обычная шайтан-труба никакого вреда „абрамсу“ причинить не может, стреляй хоть в упор. В первые дни боев многие храбрые воины Аллаха попали в объятия сладострастных гурий, не зная этого. Хасан хорошо помнил их первые неумелые вылазки, когда пытались стрелять по броне из простых автоматов и винтовок, бросали бутылки с горючей смесью и гибли, гибли, гибли… Отдавая жизнь за царапину или закопченное пятно на бронированных боках вражеских танков. Теперь они гораздо умнее, теперь в их рядах профессионалы боя, опытные моджахеды, закаленные в боях, такие как Мамба. Ведь вся организация предстоящей схватки продумана до мелочей и выверена именно им, даже при наличии чудо оружия полуграмотным людям Мансура никогда бы не суметь придумать такой план уничтожения гяуров, как разработал Мамба.
Сейчас подрывники Хафиз и Касим уже, наверное, тискают во взмокших от нетерпения ладонях пульты от управляемых фугасов и в этот раз, не то, что раньше — никакими хитрыми помехами не удастся гяурам забить сигнал на подрыв. Потому что после прохода утреннего патруля инженерной разведки с особым пристрастием осмотревшего дорожное полотно, подрывники под руководством Мамбы установили на дороге несколько противотанковых мин для надежности связанных между собой детонирующим шнуром — сработает одна, детонируют остальные. И лишь только засевший в нескольких километрах отсюда наблюдатель сообщил о подходе колонны, как быстрый и ловкий как пустынная ящерица Касим метнулся к дороге поставить их на боевой взвод. Никаких шансов у идущей впереди машины с генератором помех не осталось, любовно сплетенную косу из мин не проскочить. А уж потом можно будет с безопасного расстояния привести в действие заложенные на обочинах мощные фугасы, лишь бы верен оказался расчет и в момент подрыва напротив зарядов находились как раз первая и последняя машина, лишая остальных возможности маневра. Ну, тут уж они просчитаться не могли — не один день непрестанно наблюдают за проходящей здесь каждодневно колонной, что везет продукты и воду на дальнюю заставу гяуров. Состав колонны всегда один и тот же: „брэдли“, два „хаммера“, „абрамс“, две водовозки и два крытых грузовика, а значит и длина всегда одна и та же. Когда подорвется первая машина, остальные еще несколько секунд по инерции будут ехать. Вчера Касим даже вбил потихоньку специальные мерные колышки и, глядя на них при проходе гяуров, прицеливался, где назавтра сделать закладки. Так что осечки быть не должно. Сейчас колышки, конечно, убраны, зато напротив места, где заложен первый фугас, на голой ветке колючего кустарника, ярко отблескивая на солнце, одиноко болтается пустая жестянка из-под колы. Гляди, подрывник, твоя мина здесь, не ошибись! Если вдруг случится невозможное и головная „брэдли“ проскочит минную косу, Касим должен будет попытаться дистанционным пультом рвануть заранее приготовленную закладку.
Хасан чуть приподнялся из мелкого окопчика, накануне ночью вырытого и замаскированного в сотне метров от дороги. Лишь на мгновение он увидел пыхтящую пропыленную колонну, оказавшуюся гораздо ближе, чем он ожидал, и тут же жесткая рука Мамбы цепко схватила его за шею и низко пригнула к земле.
— Б…! Да ты совсем ох…л, старик! — шепотом крикнул Мамба на незнакомом языке, и тут же добавил на ломаном арабском. — Не высовывайся, заметить могут раньше времени.
Сам Мамба украдкой наблюдал за гяурами с помощью небольшого выкрашенного желтой краской перископа. Хасан с завистью глянул на него, лежать и ждать начала боя, скорчившись на дне окопа, ничего не видя вокруг было просто невыносимо, к тому же голову сверлила настойчивая мысль о том, что в мельком увиденной колонне что-то было не так, что-то было неправильно. Мысль назойливо билась где-то под черепной коробкой, но никак не удавалось поймать ее на реальном сознательном уровне, вся неправильность оставалась лишь в смутном ощущении, и чтобы развеять его, необходимо было еще раз взглянуть на врага, хоть одним глазком. И сделать это надо было, обязательно до начала боя, иначе произойдет что-то непоправимое. Но просить у Мамбы перископ не хотелось, а еще раз высунуться, рискуя навлечь на себя гнев страшного чужака, он не решался.
Настроение было поганое с самого утра, не слишком порадовала даже возможность пристегнуться к армейской колонне амеров и в относительном конечно, но все же покое и безопасности добраться практически до половины пути. Анализировать причины хандры не хотелось, хотелось тупо ныть и жаловаться на злодейку-судьбу, а лучше бросить все к чертям и укатить из этого пекла домой в только начинающую баловать теплом и яблочным цветом весну. Вместо этого Стасер с самого раннего утра торчал в этой раскаленной как сковородка металлической коробке, угрюмо молчал, трясясь на ухабах и выбоинах, глотал пыль и изредка беззвучно матерился. Подчиненные, зная тяжелый характер командира, с расспросами не лезли, и он был им за это благодарен. Скорее всего, в охватившей бравого лейтенанта „кроликов“ черной меланхолии был повинен вчерашний разговор с Рунге. Хайгитлер недвусмысленно намекнул, что чертов Мактауд подал руководству Компании просто разгромный рапорт, в котором не пожалел черных красок для описания вопиющей профессиональной непригодности одного из командиров групп базы в Эль-Хайме. Угадайте которого именно? Ну конечно же, миляга Мактауд вовсе не забыл об инциденте на пороге отеля в Зеленой зоне, хотя и не счел нужным упоминать его в отчете. Действительно, к чему? Много ли надо, чтобы отомстить строптивому гарду. Стасер не стал объяснять всего этого немцу, отделавшись неискренними общими фразами, типа „не может быть!“ и „я сожалею“. Однако на базу теперь возвращался с тяжелым сердцем, с детства не любил разносов у начальства, а в особенности разносов несправедливых. Не сказать, что его слишком задевали произносимые при этом обвинения и нелестные предположения о его умственных, физических и профессиональных способностях. Он достаточно прослужил в родной Российской Армии, чтобы отрастить прочный роговой панцирь, о который бессильно разбивались любые упреки и оскорбления, но вот сам процесс получения выволочки его нервировал и наводил тоску.