Арабская поэзия средних веков

Аш-Шанфара

* * *

Когда душа вернулась в тело, они оставили меня. Я, плачась на судьбину, плакал, происходящее кляня. А тот, из-за кого я плачу,- он для меня родней отца, Невыносима с ним разлука, жизнь солонее солонца. Забыть не мог я взор опасный и сладостный румянец щек. И сумерки волос прекрасных, и ясный лоб забыть не мог. И вот снялось терпенье с места, и объявилась скорбь взамен, А меж терпением и скорбью любовь мне учинила плен. Кто горю моему поможет? Есть милосердный кто-нибудь? Кто маету мою разделит? Влюбленному укажет путь? О! Всякий раз, когда в тревоге я одиноко слезы лью, Слепя, выплакивают слезы страсть и бессонницу мою. И если я молю о взгляде, как молят в засуху дожди, Мне отвечают: «Все обрящешь, но сострадания не жди! И взгляд ие даст успокоенья, твоя неутолима боль! Взгляд – это молния, не боле; от сострадания уволь!» Но я, увы, забыть не в силах, как умолял и уповал, И к молниям искал дорогу – я, пораженный наповал. Назло всем воронам разлуки, ищу я молнию в песках! Пускай за карканье и злобу карает воронов Аллах. Верблюд, ты ворону подобен, усугубителю разлук,- Невесть

куда любовь уносишь, а с пей – моей надежды вьюк.

* * *

О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой! Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой… Стой, погонщик! Помедли! Вниманьем меня удостой! Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой! Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой - Милосердья прошу и молю об услуге простой; Ведь не может чеканщик узор проковать золотой, Если сбиты чеканы и крив молоточек литой. Ты в долину сверни, к тем кострам – там их мирный постой. О благая долина! Мне сладостен дым твой густой. О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой, Кто – дыханье мое и души моей жаркий настой! Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготой На коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой.

* * *

Остановись у палаток, развалины обрыдай, Стенам обветшалым вопрос вековечный задай; Узнай ты у них, где твоих ненаглядных шатры, Где след их в пустыне, поклаяса, стада и костры. Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж: И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж. Все так далеки, а пустыня окрест горяча, Они на чужбине кочуют у чудо-ключа. Я ветер восточный спросил: «О, скажи, задувавший с утра, Где встретил ты их – на пути или возле шатра?» И ветер ответил: «Они на вершине холма Поставили нынче свои кочевые дома. Они над любимой раскинули полог цветной, Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной. Верблюдов усталых уже разгрузили они. А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони! Когда же устанешь гостить по заезжим дворам, Когда поплутаешь по долам, пескам и горам, Тогда их стоянку почует замученный конь - Увидишь костер их, похожий на страсти огонь. Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят. А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!»

* * *

Там, где в былые дни я ублажал прелестниц, Ни кровли, ни двора, ни галерей, ни лестниц,- Лишь пустота и стон, и стены обвалились… А в прежние года здесь пели, веселились… Но караваи ушел, и я не знал об этом. Не знали и они, что связан я обетом Не забывать их, звать, стремиться в их пороги. Так будь, моя любовь, им проводник в дороге, И в час, когда в степи поскачут под ветрами, И в час, когда в шатрах устелют пол коврами. Поставь они шатры среди сухой долины - И травы зашумят, и закричат павлины, И зацветет досель пустынная округа, И станет их привал благоуханней луга. Но стоит им уйти – и место обратится Кладбищем для того, кто сердцем к ним стремится.

* * *

Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен. Вы сказали о ней – я утешен, польщен и доволен. Стонут голуби горько в полете крутом и прощальном; Их печали меня навсегда оставляют печальным. Мне дороже всего это личико с мягким овалом, Среди прочих красавиц сокрыто оно покрывалом. Было время, глядел я влюбленно на это светило, Но оно закатилось, и душу печаль помутила. Вижу брошенный угол и птиц, запустения вестниц; Сколько прежде в шатрах я знавал полногрудых прелестниц! Жизнь отца своего я отдам, повинуясь желанью, Повинуясь пыланью, в душе моей вызванном ланью. Мысль о ней в пламенах, осиянпая сказочным светом. Разгорается свет – и пылание меркнет при этом… О друзья, не спешите! Прошу вас, друзья, ие спешите! У развалин жилища ее – вы коней вороных придержите! Придержите, друзья, скакуна моего за поводья, Погорюйте со мною, друзья дорогие, сегодня! Постоимте немного, оплачем мою неудачу, Или лучше один я свою неудачу оплачу! Словно стрелы калепые, выстрелы яростной страсти, И желания меч порассек мое сердце на части. Вы участьем меня, дорогие друзья, подарите, Вы отчасти хоть слезы мои, дорогие друзья, разделите! Расскажите, друзья, расскажите о Хинд и о Лубне! О Сулейме, Инане и Зейнаб рассказ будет люб мне. А потом, когда станем блуждать, как блуждали доселе, Расскажите о пастбищах тех, где резвятся газели. О Маджнуне и Лейле скажите, мое утоляя иыланье, Расскажите о Мейй, и еще о злосчастном Гайляне. Ах, сколь длительна страсть к той – которой стихов моих четки, Россыпь слов, красноречье и доводы мудрости четкой. Родовита она, ее родичи царского сана, Властелины великого града они Исфахана. Дочь Ирана она, и отец ее – мой же учитель. Я же ей не чета – я пустынного Йемена житель. И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность; Мы неровня друг другу – мы просто противоположность. Если б ты увидал за беседою нас, в разговорах, Где друг другу мы кубки любви подносили во взорах, Где в беседе горячечной, пылкой, немой, безъязыкой Наша страсть оставалась взаимной и равновеликой - Был бы ты поражен этим зрелищем дивным и странным, Ведь в глазах наших Йемен соединился с Ираном! Нет, не прав был поэт, мне, наследнику, путь указавший, Нет, не прав был поэт, в достославное время сказавший: «Кто Канопус с Плеядами в небе высоком поженит? Кто порядок всегдашний в чертогах небесных изменит? Вековечный порядок незыблем, един и всевремен: Над Ираном – Плеяды, Канопуса родина – Йемен».

* * *

В Сахмад веди, погонщик, дорога туда не долга„ Там тростники зеленые и сладостные луга, Яркая молния в небе сверкает жалом клинка, Утром и вечером белые скопляются облака. Песню запой, погонщик, в песне этой воспой Стыдливых дев длинношеих, сияющих красотой. В черных глазах красавиц черный пылает

свет, Каждая шею клонит, словно гибкую ветвь. Каждая взглядом целит – не думай сердце сберечь! Ресницы – острые стрелы, взгляд – индостанский меч. Шелка тоньше и мягче, белые руки нежны – Алоэ и мускусом пахнут, как у индийской княжны. Заглянешь в газельи очи – грусть и влажная тьма, Их черноте позавидует даже сурьма сама! Чары их столь убийственны, столь карминны уста! В ожерелья надменности убрана их красота! По одной из красавиц желанья мои не милы. Она холодна к человеку, сложившему ей похвалы. Черным-черны ее косы, каждая – словно змея; Они следы заметают, а это – стезя моя… Аллахом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть! Единственное пугает – не видеть, не ждать, не сметь.

* * *

Мы в долине повстречались меж отвесных скал, Придержи верблюда – пройден трудный перевал; Милой больше не воротишь – был и минул шквал, Туча молнию метнула, гром отрокотал. Здесь приют, а свет слепящий – молнии кинжал, Здесь цветы – что самоцветы: лал, опал, коралл; Мягки травы тут, а ветер выше всех похвал, Веселись и услаждайся, раздувай мангал. Вот и волк степной волчиху сладостно позвал, Вот в ответ с деревьев грянул звонких птиц хорал. Вот и дождь благословенный пал на краснотал, Словно слезы тех влюбленных, чей прибыток мал. Что ж! Впивай дурманы луга, осуши бокал, Радуйся весенним трелям птичьих запевал! Первые сыны Адама – те, кто здесь бывал, Нам в преданьях описали райский сей привал.

* * *

О, где ты, покинутый старый мой дом?! О, где?! Светильни твои мне светят в пути везде. К тебе из пустыни я жалобу шлю свою, Тебя вспоминаю и слезы ручьями лью. И утром и вечером нету покоя мне, Скитаюсь и денно и нощно в чужой стране. Верблюдицы наши, хоть пища горька, скудна, Почти не знавали в дороге покоя, сна. Их страсть моя гонит навстречу тебе, тебе, Да только не будет удачи в такой гоньбе! О, сколько в пути пересек я песков, пустынь! Ни разу коню не сказал: «Постой! Поостынь!» Но даже усталый не сетует верный копь, А я изнемог от напрасных надежд, погонь.

* * *

Среди холмов и долин, На плоскогорьях равнин Бегут антилопьи стада, Ища, где плещет вода. Едва показалась луна, Я пожалел, что она Сверкнула на небесах, И я почувствовал страх За свет неземной, за нее, За нежную прелесть ее,- Зачем сиять для меня? Мне хуже день ото дня! Жилы мои, надрывайтесь! Глаза мои, не отрывайтесь! Слезы мои, проливайтесь! Сердце мое, страдай! Ты, что зовешь, погоди - Огнь у меня в груди, Разлука ждет впереди… Господи, мужества дай! Пришла разлука разлук - И слезы исчезли вдруг. Устрою в долине привал, Где был сражен наповал. Там серны пасутся. Там Она – кому сердце отдам. Скажи ей: «Один человек Пришел проститься навек; Забросило горе его В края, где нет никого! Луна, осиявшая высь, Оставь несчастному жизнь! Взгляни из-под покрывал, Чтоб взгляд он в дорогу взял Увы, не под силу – ту Постичь ему красоту! Иль дай ему сладких даров, И станет он жив и здоров, Поскольку среди степей Сейчас он трупа мертвей…» Умру я от горя и зла, Плачевны мои дела! Был ветер восточный неправ, Весть о тебе переврав! С тобой он был тоже лжив, Наворожив, что я жив…

* * *

Отдам я отца за локоны, подобные тени ветвей, Они над щеками чернеют, черненых подвесок черней. Распущенные и убранные, они – как древняя вязь, И, словно змеи, упруги они, в тяжелых косах виясь. Они пленяют небрежностью, нежностью полнят сердца; За дивные эти локоны отдам я родного отца. Они, словно тучки небесные, ее оттеняют взгляд, Они, словно скаред сокровище, ее красоту хранят, Они, что улыбка нежная, словно чарующий смех,- Как было бы замечательно перецеловать их всех! Нежна она обнаженная – восточная эта княжна, И, солнцем не обожженная, кожа ее влажна. Речей ее сладкозвучие дурманит меня волшебством, Словечки ее певучие туманят меня колдовством. И нет ничего нечестивого в ее неземной красе, И даже благочестивые придут к ее медресе. Неизлечимо хворого влагою уст исцелит, Зубов жемчугами порадует, улыбкою подарит. Стрелы очей вонзаются в пылу любовных ловитв, Без промаха поражаются участники жарких бита. А покрывало откинет она – и лик ее, как луна; Ни полного, ни частичного затменья не знает она. На тех, кто ей не понравится, облако слез нашлет, Бурю вздохов накличет она – бровью не поведет. И вот, друзья мои верные, я в путах жаркой тщеты - Теперь на меня нацелены чары ее красоты. Она – само совершенство, любовь – совершенство мое. Молчальника и отшельника сразит молчанье ее. Куда бы она ни глянула, взор – отточенный меч. Улыбка ее, что молния,- успей себя поберечь! Постойте, друзья мои верные, не направляйте ног Туда, где ее убежище, туда, где ее чертог. Я лучше спрошу у сведущих, куда ушел караваи; Не помешают опасности тому, кто любовью пьян. Я не боялся погибели в близком и дальнем краю, В степях и пустынях усталую верблюдицу гнал свою. Она отощала, бедная, от сумасшедшей гоньбы, И силы свои порастратила, и дряблыми стали горбы. И вот наконец к становищу добрался я по следам, Верблюды высоконогие неспешно ходили там. Была там луна незакатная, внушавшая страх красотой. Была там она – ненаглядная – в долине заветной той. Я подойти не отважился, как странник, кружил вкруг нее. Она, что луна поднебесная, вершила круженье свое, Плащом своим заметаючи следы верблюжьих копыт, Тревожась, что обнаружит их настойчивый следопыт.