Арахно. В коконе смерти
Шрифт:
«Садись, Самсонов, тебе кол», – подумала Аля и наконец потеряла сознание.
Глава шестая. Толик Голицын
«В ночном.
– Эй, которые тут против белых? – обнаружил себя Семен и тенью метнулся на темную сторону, на ходу бросив напарнику: – Чего отстал? Мандибулами щелкаешь?
На мандибулы Петька обиделся – что он, цикада что ли? – и нагнал Семена уже в подходящем настроении. „Найду, кто виноват – вмажу, не разбираясь. С ноги", – мрачно пообещал он. Осталось решить, с какой.
После окрика Семена всякая возня в темном тоннеле, похожем на неосвещенную подворотню или на дупло, устроенное белкой в кроне голубой ели, стихла. Теперь Петька двигался, ориентируясь исключительно на громкое, с присвистом, дыхание Семена. Стажер с трехмесячным стажем, он до сих пор не научился видеть в темноте. Ступать старался негромко, с носка на пятку, как учили инструктора, хотя теперь-то какой смысл прятаться?
У самого входа Петька чуть не врезался в сгорбленную спину Семена.
– Чего? – шепотом спросил он.
– Погоди, дух переведу, – попросил старший товарищ и негромко выругался: – Темнотища, так ее, туда ее! Собственного клюва не видать. Постой, еще чуток… – он громко вдохнул и выдохнул. – Все, кажись, отпустило. Айда!
Внутри и впрямь было не разглядеть ни зги, ни лузги. „Темно, как в… – подумал Петька, – как, собственно, и положено – в дупле-то".
– Ну, и чего тут у нас? – рассерженным
Привычный к ночным дежурствам, он первым вник в обстановку. Нападающих оказалось двое. Жертва – одна. Прижатая к стене пигалица в коротеньком белом плащике-двукрылке. Натуральная ночная бабочка. Семен поморщился. Этот контингент гостей столицы он не любил. Самки безголовые: сперва крутят яйцекладами направо-налево, а как влипнут, аки муха во клей – выручай тогда, дядя Сема, выпутывай!
– Мальчики, помогите, – донесся из темноты приглушенный всхлип.
По округлому „г" в слове „помогите" Петька опознал в пигалице, которая виделась ему неясным бледным пятном на черном фоне, свою землячку с ближнего забугорья и тоже поморщился. Больно уж мало приятных воспоминаний осталось от того времени, когда его звали не Петька, а Петро. Нищета, тоска, беспросветность. Если б не вовремя разбитая о голову бутылка – дело было на день Десантника – небось, спился бы уже, как отец со старшим братом. Он и бил-то больше от отчаяния, думал: треснет башка хитиновая, отмучаюсь – а вышло вон как. Заметил молодой полковник из Москвы, похвалил шутливо, мол, такие головы нам нужны, вызвал к себе в Белокаменную.
Вот только многовато что-то черноты оказалось в Белокаменной. Понаползли, поналетели, как комарье из всех щелей. Чего им в своих сочах не сиделось с Минводами? Зачем с термитников спустились? Эти два жучины усатые, черномордые – одни глаза в потемках блестят – тоже, по всему судя, залетные. Только их забугорье подальше будет и поюжнее.
Должно быть, нападавшие уловили тонкий нюанс в настроении защитников. Проще говоря, почувствовали, что впрягаться за дурочку-однодневку нет ни у кого ни резона, ни особого желания, и решили договориться по-доброму.
– Какые проблэмы? – путая гласные, спросил ближний. – Нэ видишь, мы с дэвушкой разговариваем?
– Бэсэдуем, – подтвердил второй. – Что, нэлзя?
– Почему же, беседуйте на здоровье, – миролюбиво разрешил Семен. – А мы послушаем.
– Командир… – тот, что стоял ближе, обернулся к Семену, разведя лапы на ширину души. Притертая им к стене пигалица, воспользовавшись моментом, резко ткнула обидчика острой коленкой в нижнюю четверть живота.
– Ах ты тля! – согнувшись пополам, выдохнул любитель заполночных бесед. – Моль порченая! Я ж тэбя сэйчас…
– Не сметь! – рявкнул Петька и встал так, чтоб в случае чего быстро дотянуться до обоих. – Документы покажи! Медленно…
Ушибленный, поскуливая от боли и неудовлетворенной жажды мести, протянул заламинированные корочки.
– Агабаб Айдыр Оглы? – прочитал Петр, подсвечивая себе заложенным за ухо „светлячком". – Где тут имя, а где фамилия?
– Далше, – Агабаб распрямился и протянул лапищу – показать, за что немедленно получил по пальцам собственным документом. – Там, внызу… Дадашев наше фамилие.
– А это что? Ассенизатор?
– Да, мы с братом – ассэнизаторы, – подтвердил Дадашев. И пояснил на всякий случай: – Дэрмо собыраем.
– Из быотуалэтов. Утылизуем, – уточнил брат Дадашева, медленно пятясь от стены и поглядывая с опаской на девицу: не взбрыкнет ли?
Что они, за полудурка его держат? Петька чувствовал, как злость-чернее окружающей мглы-начинает закипать внутри. Пока только мелкие пузырьки, завиваясь спиральками, поднимались с самого дна души. Но они еще забурлят, вспенятся барашками, надо только распалить конфорку.
– Лучше б вы сами собрались, всех братьев-дядьев собрали и покатили свои шары навозные за сто первый кэмэ. Глядишь, дерьма бы в столице поубавилось
– Зачэм обижаешь? – спросил с упреком брат Дадашева.
– Это я еще не обижаю… – угрожающе надвинулся Петр.
Семен кашлянул и по-отечески посоветовал:
– Ты б не заводился, Петюнь.
Он был противником национальной розни и даже в иную из суббот выпивал горькую, а потом играл в нарды с соседом по гаражу – туркменом.
Но процесс эмоциональной самонакачки был необратим. Бутылку об голову – и то без настроя не расколотить, скорей черепушка треснет. Тем более трудно ударить человека в лицо, пусть неприятное, пусть не той национальности, но все равно живое, мягкое, открытое.
– Вмажь ему, Петюнь, – подзадорила бывшая жертва. – Вмажь жуку навозному!
– Нэ стоит, командир!
Сам виноват, чурек с навозом, напутал с ударением. „А я вот не напутаю, – подумал Петька. – Ударю куда надо".
– Это у кого не стоит? Да ты у меня щас сам биотуалетом станешь. Будешь навоз жрать и добавки просить – со дна, где погуще, понял?
Он нарочито медленно отвел правый кулак для удара с оттяжкой – так замахивались пьяные парни в станице-и резко выбросил вперед левую, от груди – так учили инструктора. Удар пришелся прямо в зоб, Агабаб Дадашев сдулся на глазах, выпустив разом весь воздух из легких, упал на спину и больше пока не вдыхал.
– А-а-а-а! – отчаянно закричал Айдырович-младший и ринулся на Петра. Ударить не пытался, просто бежал и вопил, так что стажеру осталось только отодвинуться в сторону и провести подсечку. – Красноклопы бэскрылые! – Страдая от бессилия, заплакал упавший.
– Что, подкрылки трясутся? – неискренне посочувствовала жадная до крови пигалица, присев на корточки рядом с ним, и передразнила, меняя один акцент на другой: – Болшэ знакомица нэ хочэшь? А? Бэсплатно!
– Как ты меня назвал? Красноклопом? – вскинулся Петр, изображая холодную ярость, хотя вся злость из души улетучилась куда-то одновременно с первым ударом. – Ну все, санитар леса! Скоро тебе самому санитары понадобятся. Значит, план такой. Сперва я тебе лапки передние поотрываю, чтоб на задних попрыгал, потом горло перегрызу, но жрать не стану-приберегу до конца поста, на Пасху.
Он навис над поверженным, опустил переднюю пару ног ему на грудь и слегка надавил, выпустив наружу череду прерывистых всхлипов:
– Нэт! Коман…Нэна…а…
– Сзади! – предупредил Семен.
Но Петька и сам уже почувствовал горбом прикосновение жестких усов-пластинок, услышал резкое пощелкивание жвал Агабаба Дадашева у самого педицела-тоненькой трубочки, соединяющей головогрудь с животом, которую не накачаешь, сколько ни потей в спортзале. „Как на брюхо-то перевернулся? – мелькнула удивленная мысль. – Сам, без никого…" Тем временем тренированное тело сгруппировалось, подобрав конечности под себя, перекатилось вправо, махнуло левой задней, как серпом, наугад, и угодило острыми подколенными зазубринами в чей-то мягкий живот. „Вот так, – похвалился Петька, вскакивая на ноги. – Хорошим рефлексам мысли не мешают". Только штанину жалко: разъехалась до самого низа.
Старший Дадашев, закатив блестящие бусины глаз, повалился на младшего. Тот каким-то чудом извернулся, скребнув хитином по шершавой коре дупла, и, громко сопя, пополз к выходу.
– Куд-да! – смеясь, наподдал сапогом Петр. Безымянный брат Агабаба дважды перекувырнулся через голову, простонал: „А-ахм!" и попытался взлететь без разбега на жестких коротких крылышках.
– А как же цветы? Шампанское? А в „два в одном" поиграть – или передумал? – крикнула вдогонку боевая пигалица, с места взметнулась выше головы и в два взмаха настигла беглеца, припечатав в спину коленками. Дадашев-младший отчаянно загреб воздух всеми шестью лапами, на излете дотянул-таки до выхода и, с треском развернув подкрылки, выпал из дупла.
– Все, все, хватит! – Семен положил руку на плечо Петра, предостерегая от глупостей, и поразился, до чего же спокойно бьется сердце в животе стажера. Тридцать ударов в минуту –
– Посвети, – попросил Петька и передал напарнику „светлячка". – А то я замарался малость. И штаны… похоже, придется новые у завхоза просить.
Он наклонился, чтобы вытереть пятно сзади левого сапога, и дернулся непроизвольно, ощутив прикосновение холодных пальцев к прядильному органу.
– Можно зашить, – обнадежила пигалица. – Только не здесь. Вы же меня проводите, а, мальчики?
– До дома? – усмехнулся Семен.
– А дом твой в какой станице? – неожиданно разозлился Петр. – Шла бы ты отсюда, а?.. Девочка!
Пигалица фыркнула и, задев на прощание Петьку краем надушенного крыла, вылетела прочь.
– Придурок! – пискнула напоследок с недосягаемой высоты – без ненависти, скорее с грустью.
Петька выбрался из дупла, обмотав вокруг сучка конец страховочного троса, и медленно, головой вниз, начал спускаться, цепляясь за неровности в еловой коре.
– Зря девчонку прогнал, – мягко пожурил Семен, пристраиваясь рядом. – Она же не виновата, что один день живет. Вот и старается… все успеть.
– Да ну ее! Семен, вот скажи мне… – Петр пружинисто оттолкнулся от ствола всеми восемью лапами и некоторое время просто летел вниз, наслаждаясь полетом и глядя на перевернутое изображение ярко освещенной Спасской башни. Без двух минут четыре, прикинул он. Скоро будут бить куранты.
– Ну, об чем спросить-то хотел? – Семен, быстро перебирая лапками, насилу нагнал стажера.
– Скажи… За что нас люди ненавидят? Ведь мы же ради них стараемся, когда всякую дрянь из города вычищаем? А они… давят, травят наравне с насекомой нечистью, „арахаровцами" обзывают.
– Трудно сказать. Эти, жуки навозные, тоже вон считали, что город очищают. Санитары леса! – усмехнулся Семен. – А люди… Что люди? Они ведь, если разобраться…
Но тут над площадью разнесся первый дребезжащий удар курантов и оба паука зависли, не долетев до земли, в восторженном оцепенении».
(Б. Б. Оболенский,
журнал «Искорка» № 7, 2003.
Тираж 60000 экз.)
– Ничего себе! – так выглядела реплика Анатолия после двойного прогона через блок внутренней цензуры. После однократного выходило: «ни фига». – Это что получается? – он загибал пальцы и делал паузы между пунктами не из расчета на тугодумие Бориса, которым тот, кстати сказать, не отличался, а в надежде, что суть происходящего дойдет до него самого. – Мы продаем свои шедевры Щукину. За очень хорошие деньги. Он сам бегает по редакциям или, не знаю, гоняет курьеров, их пристраивая. А потом мы же от этих редакций еще и получаем гонорар? – он обвинительно потряс пухлым конвертиком без марки, прямого и обратного адреса и вообще без каких-либо помарок, кроме карандашной надписи в уголке: «А.В. Голицыну». – В итоге мы имеем двойную выгоду за те же тексты. А если Щукин не наврал насчет альманаха, поимеем и тройную. Конечно, это мелочь по сравнению с налетом на сейф в его кабинете, но все равно приятная!
– Ну, и что тебя не устраивает? – не отрывая взгляда от монитора, спросил Борис.
– Меня ВСЕ устраивает! – искренне признался Толик. – Просто любопытно, что сам Щукин с этого имеет? Какой в его действиях смысл?
– Смысл? Ты что, «Кин-Дза-Дзу» не смотрел? Удовольствие.
– Выходит, что Василий-лучший в мире литагент, работающий бесплатно, и с удовольствием? Вернее, не бесплатно-за отрицательные проценты.
– И что?
Борис с явной неохотой оставил в покое разработанную до тихого шелеста клавиатуру и обернулся к Толику. Любознательность юного друга, он успел убедиться в этом, нельзя успокоить. Ее можно только удовлетворить. «А сам не такой был? – спросил себя с теплой иронией. – Тому назад лет эдак… сколько же, Господи? Ой, нет, столько не живут!»
– Тебя интересуют его мотивы? А ты знаешь, какие у Щукина тараканы… извиняюсь, пауки в голове? Может, детские комплексы в мужике взыграли. Может, у него тоже бабушка была, любимая. И подоконник с паутиной. И вот теперь он думает: ах, если бы папа тогда не с поганым веником к паучку, а с любовью и лаской. Если б не было в его сердце этой исторической ненависти к ползучим прядильщикам. Черт возьми! Ведь я же мог спасти бабушку!
– И что смешного? – Анатолию нравилось, вообще-то, когда при нем обсуждали его произведения, но не в таком ключе. Тем более не этот конкретный рассказ.
– Извини. Это из анекдота. Только там про дедушку. Забыл?
Толик не ответил, и Борис вернулся к работе.
– Меньше думай, – посоветовал он. – Больше пиши. Кто знает, сколько еще просуществует этот Клондайк. Пока есть время, попробуй застолбить участочек пожирнее.
Текст на экране успел удлиниться на несколько строчек, когда Анатолий спросил:
– Борь, а твоя старая «троечка» еще пашет?
– Что, прихватило? – понимающе усмехнулся Борис.
– Ага… Чую, сейчас пробьет.
Как раз для подобных пожарных случаев у себя дома Толик держал в каждой комнате по авторучке и стопке отрывных листков. Буквально в каждой, включая ванную и туалет, ибо никогда не знаешь, в какой момент к тебе подкрадется муза. Но Толик был не дома, да и простой листок, он чувствовал, не устроил бы его сейчас. Ему требовался монитор, маленькое окошко в мир вымышленного, за которым можно творить что угодно – и не бояться ответственности.
– Надеюсь, не на тему детских комплексов? Про это я уже пишу, – предупредил Боря.
– Нет, про другое. – Толик побоялся лишний раз мотнуть головой, чтоб не вытрясти ненароком парочку перспективных мыслей.
– А говорят, голод стимулирует творчество, – издевался Оболенский. – Ничего подобного! Авторов стимулируют деньги и чувство собственной востребованности. Вот, к примеру…
– Так как насчет «троечки»? – просительно напомнил Толик, чувствуя себя неловко, как бедный студент перед экзаменатором.
– Полгода назад заводилась, – сжалился Борис. – Только сам подключай. Переходник на полке в кладовке. – В тот же миг Толика не стало. – Эй, чем там гремишь! Ты бы свет включил, торопыга!
Через четыре минуты четыре руки вдохновенно метались по клавишам, четыре прищуренных глаза пялились в мониторы, и четыре полушария слаженно обменивались мыслями: «Пауки, пауки, чем не тема? Все лучше, чем вагоны разгружать!» Правда, Боря, как более опытный и знающий толк в грузоподъемных работах, подумал: «Загружать».
Однако новый рассказ не вызвал у Щукина прежнего восторга.
Толик и сам потом, когда после трех-четырех прочтений из памяти выветрился сладостный привкус внезапных озарений, признал, что «шедевр» на этот раз вышел длинноватым, выстраданным и недостаточно оригинальным. Словом, не вышел вовсе. К тому же на идейном уровне был связан с предыдущим как негативный слайд с фотоснимком.
В новой постановке роль жертвы досталась мальчику предопределенного возраста по имени Антон, роль спасителя получил безымянный паучок, главным же злодеем стал поразивший Антона микроб «каривализма» – напасти пострашнее дизентерии и сальмонеллеза. Тот из читателей, рассуждал Толик, кто заметит связь между странным заболеванием и старым советским фильмом про Карика, Валю и их необычайные приключения, тот и молодец. А кто не молодец, того амбициозный автор готов собственноручно ткнуть носом в явное созвучие имен, а заодно объяснить раз и навсегда, чем аллюзия отличается от заимствования.
Нетрудно догадаться, что пораженный недугом Антон начал катастрофически уменьшаться в размерах, и не остановился до тех пор, пока не сравнялся ростом с самим микробом. В первой же батальной сцене, коих всего в рассказе насчитывается четыре, мальчик по-свойски расправился с обидчиком, несмотря на всю вирулентность и патогенность последнего. При этом открытым остался вопрос: каким же образом микробу удалось заразить мальчика и в то же время самому остаться как бы ни при чем, выражаясь конкретнее, вне детского организма? За ногу он его укусил, что ли? «А, не заметят! – подумал Толик, споткнувшись об этот эпизод при первом вычитывании. – Я им дальше такую пиналку-мочилку приготовил, точно не заметят!»