Арбатская излучина
Шрифт:
За столом шумели. Валя, усаживаясь, сказала серьезно:
— Он ведь и мой фронтовой друг тоже!
Иван Петрович выпил со всеми за здоровье хозяйки, что-то съел, что-то отвечал соседу по столу, — он отвык от такого общения, но ему нравилось здесь, коньяк приятно кружил голову и сильно пахло из цветника ночной фиалкой, так, что даже перешибало запахи всех этих кушаний, которыми был уставлен стол.
Знакомясь с сидевшими за столом, Дробитько не рассмотрел лиц, скользнув по ним взглядом, да и не очень светло было на террасе. «Разберусь за едой, время будет», — подумал он, как будто это было для него так важно. Нет, вероятно, все-таки было важно, потому что с какой-то стороны, в какой-то степени открывало Валину жизнь. Он не давал себе отчет в том, что из-за этого приехал. И хотя не хотел ехать, но приехал-то все-таки из-за этого.
Но сейчас, когда ужин начался и покатился по рельсам обычного загородного застолья, не очень слаженного, когда переходят со своими репликами с места на место, и кто-то устроился на ступеньках террасы, а из комнаты уже слышится запущенная на радиоле пластинка, — сейчас Иван Петрович уже вовсе никого не различал. Лица расплывались, стушевывались, виделись как бы плоскостными и в таком виде, вместе с садом на заднем фоне становились словно бы декорациями, в которых и должно было разыгрываться главное действо. Но какое действо? Что могло случиться еще? Большее, чем случилось: через столько лет они встретились! Он может смотреть, как она входит, садится, встает, поправляет своей странно легкой рукой волосы: теперь она, наверное, не подкрашивается, седина в них обильна, но это почему-то не старит ее. Серебристая, но не блестящая, матовая копна под стать серым глазам. Ему кажется, что тогда глаза у нее были не такие, как сейчас. В них светились какие-то острые точки. Сейчас глаза Вали — туманные, и эти волосы тоже как сгусток тумана. И потому, что так расплывчато все в ней, он не может ухватить главного: какая она, как ей, хорошо ли, плохо… И вдруг ему показалось до ужаса странным, прямо-таки противоестественным, что он ничего про нее не знает. Ничего не знает про главного человека в своей жизни. Впервые так отчетливо сказал себе, что да, так и есть: главный.
Удивительно, что сознание этого пришло к нему именно сейчас, когда она была у него на глазах, — потому что он все время не терял ее из виду, хотя она вставала, переходила с места на место. Но вместе с тем она была дальше от него, чем когда-либо: заочно он мог себе представлять о ней что угодно, а сейчас, видя ее, был растерян, не знал, что таилось за ее улыбкой, жестами, выражением лица, которые менялись, когда она подходила то к одному, то к другому из гостей, ни с кем долго не задерживаясь. И он заметил, что хотя была какая-то видимость ее «хозяйничанья» здесь, но в действительности все шло не ею управляемым ходом, а очень тщательной и, по-видимому, нужной организацией Юрия.
Неизвестно почему, но, посидев совсем недолго за этим столом — вероятно, он все же очень пристально всматривался в окружающее, — Дробитько совершенно точно уверился, что здесь происходила не просто встреча друзей, а что-то именно нужное. И возможно, в этот сценарий входило и его появление: фронтового друга, как бы свидетеля защиты… Защиты? От кого? От чего?
Но, уже позволив мысли этой внедриться в сознание, он вспомнил, как при первой их встрече, тогда, в кабинете, Юрий хоть мельком, но значительно сказал, что, мол, вся его деятельность на виду, а завистников и пакостников, что норовят подставить ножку, сколько угодно!
Может быть, кто-нибудь из этих пакостников и сидит тут, за столом, в порядке, так сказать, нейтрализации.
И он теперь сидел, словно в театре, наблюдая какие-то мизансцены, смысл которых был не очень ясен, но все же укреплял его догадки.
Вот Юрий, прихватив бокал свой и гостя, отвел его в сторону, и они разместились тут же на террасе, но в уголку, где как раз стояли два легких, но удобных кресла — только два! И столик, тоже не для компании, — все было подготовлено… И даже увидел Дробитько, как здоровила секретарь — он сразу его и не приметил, но он был тут же, только не с бицепсами наружу, а в светлом костюме — «обеспечивал» разговор тех двоих; когда кто-то норовил нарушить их отъединение, тотчас и незаметно уводил нарушителя в другую сторону.
Не слыша ни слова из того, что там, за столиком, говорилось, Дробитько видел только, и то смутно, лица разговаривающих. Собеседником Юрия был полноватый мужчина, лет под пятьдесят, с бакенбардами и в клетчатом костюме, похожий на мистера Пикквика, так определил Дробитько, но менее благодушный и более деловой. Разговор у них с Юрием шел многоступенчатый: сначала как бы подбираясь к главному, но все более энергично, и чем короче были реплики обоих, тем решительней. И закончился он как-то полюбовно. Так можно было понять, когда бакенбардист стал часто и продолжительно кивать в ответ на реплики Юрия, вырывающиеся у него просто в бешеном темпе, но очень короткие.
И после этой недолго длившейся, но, видимо, важной беседы оба поднялись, присоединились к кому-то из разбредшихся гостей, но дальнейшее уже этих двоих, а особенно Юрия, не так жгуче интересовало, разве только как аранжировка.
А Валя? Дробитько не переставал следить за ней. Переговоры в углу ее вроде бы не трогали, разве что чуть досаждали, может быть, потому, что теперь, при том, что Юрий отключился, она должна была активнее общаться с гостями.
Но хотя она вовсе не глядела в ту сторону, возвращение Юрия к гостям отметила, и что-то в быстром обмене взглядами с мужем как бы успокоило ее. Словно для нее закончилась некая значительная часть вечера, сердцевина его.
Наблюдения не мешали Дробитько общаться с другими гостями в той незначительной мере, которая диктовалась условиями небольшого круга, собравшегося здесь. Но один все же выбивался из него, пытаясь установить с ним более тесный контакт. Может быть, ему просто было тут скучно и он обрадовался новому человеку, может быть, другая какая-нибудь затаенная причина понудила его избрать Дробитько для беседы более обстоятельной, чем обмен репликами за столом.
Это был человек того возраста, который преобладал среди присутствующих, под пятьдесят, крепкий, с осанкой военного или спортсмена. Хотя на нем был легкий светлый костюм, сидел он на нем, словно спортивная куртка, и видно было, что это идет не от покроя, а оттого, что обладатель его так держался. В лице незнакомца — Дробитько уже знал, что его зовут Олег Михайлович и что он научный работник, — ничего особенного не было, разве только умные, холодноватые глаза за толстыми стеклами очков.
За столом Олег Михайлович активности особой не проявлял, но внимательно слушал, приятно улыбался, плотно закусывал, и только раз лицо его стало серьезным и вроде бы болезненная гримаска пробежала по нему. И это совпало — Дробитько мог поручиться — с тем моментом, когда за столом появилась Валя. И Дробитько опять-таки точно отметил: Валя поймала взгляд Олега Михайловича и быстро отвела глаза, словно досадуя на что-то.
Теперь, когда он шел с ним по саду, — Олег Михайлович уверенно вел его, из чего можно было заключить, что он здесь свой человек, — Дробитько предположил, что, может быть, все ему только представляется таким непростым и что-то в себе таящим. Но все же угадывалась в разговоре с Олегом Михайловичем, вернее, в его вопросах-высказываниях какая-то заданность. И минутами в разговоре казалось, что он не просто ставит вопрос, а вроде бы сначала пробует ногой воду, не слишком ли холодна, можно ли в нее окунуться.
Во что же хотел окунуться Олег Михайлович? При теперешней его утончившейся способности к восприятию всего, что касалось Юрия и Вали, Дробитько понял, что Олег Михайлович, зная Юрия много лет, интересовался той стороной его жизни, которая была связана с Дробитько. Вряд ли этот интерес имел какой-то профессиональный характер: вовсе не расспрашивал он, скажем, как Юрий проявлял себя в те годы, когда дружил с Дробитько. Скорее было ему интересно, что дружески связывало их тогда. И в такой форме, неназойливой, доброжелательной, он словно хотел найти подтверждение своему какому-то убеждению касательно Юрия. И хотя Дробитько ограничился обычными фронтовыми воспоминаниями об их с Юрием армейской молодости, собеседника это очень занимало. И он вставлял и свои воспоминания о той поре, потому что, как выяснилось, и ему довелось хлебнуть войны, хотя, как он сказал, «самый малый ее, но достаточно горький глоточек».