Арбатская излучина
Шрифт:
Приметил он и еще одну женщину, местную начальницу, — он это заключил по тому, что она появлялась в разное время, но обязательно к концу рабочего дня, что-то замеряла, записывала, а иногда распекала за что-то девчонок, слушавших ее с напускным равнодушием. Когда она подходила к заинтересовавшему его рабочему, у нее был другой вид: словно она боялась его обидеть или отпугнуть. И в ней проявлялось что-то осторожное.
Однажды, наблюдая за ними со своей скамейки, Лавровский подумал, что они чем-то подходят друг другу: оба высокие, немолодые, но сохранившие силу и форму, с какой-то смелостью в движениях и всей повадке.
Кто они? В каких отношениях между собой? Он мог узнать это в будущем, мог и не узнать. И не хотел предварять события.
Однажды сильный дождь заставил его искать прибежища под выступом крыши подсобного строения, скрытого за деревьями. Косые струи стали достигать его, у него не было с собой ни плаща, ни зонтика. Он стоял, прижавшись к стене, а мимо пробегали со смехом и громкими возгласами, заглушающими шум дождя, молодые люди, насквозь вымокшие, и девушки — разувшиеся, с туфлями в руках. Теплый, обильный, сам какой-то молодой дождь хлестал, беззлобно подгоняя их в зеленом туннеле бульвара, и на бегу они казались одним племенем, несущимся к одному пределу, где они и осядут пестрым и шумным лагерем.
Дверь зданьица открылась, человек в синем берете оглядел Лавровского, уже порядком вымокшего.
— Зайдите, — предложил он.
Евгений Алексеевич поблагодарил и вошел. В помещении оказалось неожиданно уютно. Здесь стояла легкая дачная мебель: плетеные кресла и стол. На застекленных полках — книги по садоводству и яркие проспекты каких-то фирм. У стены — широкая лавка, накрытая пестрым рядном. На столе лежали конторские книги, в керамической вазочке зеленела ветка тополя.
— Резиденция бригадира нашего, — это было сказано мельком, но Лавровский тотчас вспомнил высокую женщину. Ему подумалось, что в незатейливой обстановке этого угла все-таки чувствуется женская рука.
Дверь в помещеньице осталась открытой, пахло дождем, прибитой им пылью, зеленью.
— Хотите чаю? — неожиданно спросил человек.
— Я бы с удовольствием, — Лавровский заметил электрическую плитку на подоконнике.
— Лучше бы, конечно, водки: согреться! — когда человек улыбнулся, лицо его изменилось: стало мягче, как бы оттаяло.
Лавровский принял стакан, хозяин пододвинул ему сахарницу:
— Больше ничего не имеется!
— И это — дар щедрый, ко времени. Как вас величать, разрешите спросить, раз уж я ваш гость.
— Величать просто: Иван Петрович!
Он налил чаю и себе, и в этом их неожиданном застолье, ни к чему не обязывающем, а вернее всего, не сулящем продолжения, что-то устраивало обоих. И дождь, все наддававший и наддававший, так что даже пришлось притворить дверь, потому что и в нее стало заливать, подчеркивал своеобразный уют сухого и чистого места.
— Иван Петрович, а вы ведь недавно здесь работаете?
— Да, сравнительно, — он нахмурился, и Лавровский понял, что здесь не все просто. С какой стати он — рабочий на бульваре? Это пока еще объяснению не поддавалось, но Евгений Алексеевич знал, что самое лучшее средство «разговорить» собеседника — рассказать что-то о себе. Но он не хотел торопиться и с этим.
— Знаете, Иван Петрович, я живу здесь неподалеку и много времени провожу на этом бульваре. И всегда удивляюсь, что очень редко вижу работающих здесь людей. Как будто все делается невидимками.
— Да оно так и есть. В принципе не должно быть вовсе видно самого труда, а только его результаты. Это когда возможно? Когда работа очень квалифицированно построена. Московские бульвары — это ведь очень старая организация: а то, что нового в технике ее, направлено на большую эффективность трудовых затрат, то есть опять же на «невидимость» усилий…
Они так и не разговорились по-настоящему в это их короткое свидание.
Когда Лавровский ушел, Иван Петрович не собрался домой. Открыл дверь в вымытый дождем сверкающий бульвар, задумался.
Как это получилось? Как он пришел сюда?
«Начинаю жить от нуля», — размышлял Дробитько. Эта работа на земле, в общем-то в одиночку, располагала к размышлениям. Ему никогда не хватало времени подумать о себе. «Как ты живешь-поживаешь, Иван Петрович Дробитько? — спрашивал он себя. — Сейчас, когда ты не в своей родной армии, когда без тебя там все происходит: все, что ты любил, и умел, и делал так долго и, как говорится по службе, безупречно! Что такое ты сейчас? Все в прошлом или что-то все же осталось? Что? Вот эта зелень, радующая взгляд, а когда нагибаешься к ней, просто обжигающая тебя острым запахом — запахом молодости… Небо, на которое взглядываешь в перекур, с облаками, такими белыми и спокойными, словно ничего не случилось, да и случиться ничего плохого не может… Пока жив человек. Приятная усталость во всех членах, чувствуется, как разминаются мускулы и давно не испытанная физическая нагрузка заставляет ценить минуты отдыха. Вот просто отдыха: растянулся на траве, закрыл глаза, прислушался, как бьется сердце… Бьется, значит, жив человек. И что-то еще будет дальше. Должно же быть».
Наверное, в том, что он стал как-то уравновешеннее, что краски и запахи жизни медленно, очень медленно, но все же возвращались к нему, — в этом как-то участвовала Мария Васильевна.
Когда Юрий со свойственной ему ажитацией закричал, что направит его к лучшему бригадиру, то, естественно, Дробитько никак не полагал, что им окажется высокая худощавая женщина — «ящерка», которую он приметил на бульваре и даже обменялся с ней случайными репликами.
Мария Васильевна Макарова показалась ему другой, когда он явился к ней с направлением в ее бригаду. Почему другой? Тогда, на скамейке, в том случайном разговоре она увиделась мягкой, пожалуй, даже бесхарактерной. Впрочем, он тотчас забыл о ней. Сейчас Макарова оказалась деловой и очень мобильной. Бригада у нее была разбросана на большой территории, и состав ее был нелегкий: это Иван Петрович понял уже потом. А тогда, в первые дни, он был доволен, что работает один.
Надо было привести в порядок дальний заброшенный участок. Он давно не работал физически и без привычки так размахался, что с трудом выпрямился в конце дня.
Мария Васильевна подошла к нему, чтобы замерить сделанное и записать. Он почувствовал себя неловко в расстегнутой гимнастерке без пояса, с засученными рукавами: ему еще не выдали спецодежду.
Бригадир же выглядела подтянутой в зеленом, хорошо сидящем на ней комбинезоне, простроченном несколько раз белыми нитками по швам.
Лицо ее покрывал загар устойчивого коричневатого цвета, не курортный, не пляжный, а тот, который дается длительной работой на солнце и на ветру. Из-под пестрой косынки, туго обтягивающей голову, выбивалась на лоб рыжеватая челка. Зачесанная не прямо, а наискось, она чуть прикрывала одну бровь, и лицо ее от этого казалось асимметричным. И вообще в нем была симпатичная неправильность: улыбалась она как-то одним уголком рта…
«Что за женщина? Сроду бабе не подчинялся. Во попал!» — без обиды, но с некоторой растерянностью подумал Дробитько. Он не воспринял еще серьезно ни эту свою работу — подумаешь, лопатой махать, цветочки сажать! — ни свою «командиршу». Все было не настоящим, «не делом» — любительством каким-то… И даже странно, что наработанное им всерьез, по правилам замеряется, и даже деньги он за это получит — надо же!
Но в том, как прошел день, в однообразии и несложности усилий, в самой элементарности работы было для него что-то успокаивающее и вместе с тем любопытное: неужели и дальше все так пойдет?