Арбатская излучина
Шрифт:
Юрий жалел, чувствовал себя обедненным оттого, что не пришлось ему и там… А после? Иван остался в армии, скитался по дальним гарнизонам. Женился на женщине старше его. Женился после того, как ее муж был убит. Убит случайно. На полигоне. Юрий знал его. И Галину эту — тоже. Не подарок, прямо сказать. И что Иван не будет с ней счастлив — было ясно. Для самого Ивана тоже. Но — женился!
Во время войны было такое: фронтовики, потерявшие семьи, часто женились на вдовах погибших товарищей. Ну, это во время войны, тогда многое было по-другому. А тут…
Да, счастья там не было, но смерть Галины Иван переживал глубоко. Долго не женился, как-то справлялся с сынишкой. А потом вдруг подхватил какую-то молоденькую вертихвостку… Естественно, вскоре убежала от него с его же подчиненным.
Всю жизнь — в армии! Военная академия — сначала заочно, потом в Москве — что она дала Ивану? Ну наверное, понимание задач армии на сегодняшнем этапе, новое мастерство. А финал?
Объективно рассуждая, Иван мог бы, конечно, стать более значительной фигурой, чем садовый рабочий на московском бульваре. И Юрия немного царапало это обстоятельство. Но он же сам захотел!
Может быть, он, Юрий, должен был что-то для него сделать, что-то подыскать. Пораскинуть мозгами.
Так Иван же не позволил бы ему и этого. Да, хороша была бы с ним Валя. «А счастлива ли она сейчас?» — он задал себе этот вопрос и сам удивился: с какой стати! Конечно, у нее есть своя жизнь — а как же иначе? И свой круг друзей — тоже понятно. Ей не всегда нравится его окружение — ну что ж! Он не навязывает ей никого. А вот ее друг, этот Олег Михайлович, как раз принадлежит к тем людям, которые имеют о нем, Юрии, неправильное представление. Это уж точно. Ну и что? Он — Валин научный руководитель, не гнать же его из дому!
Юрий Николаевич заметил, что он — у самого метро. Водоворот часа пик втянул его в прохладный вестибюль, и он с удовольствием отдался человеческому потоку, несущему его к эскалатору.
«Это как жизнь, — подумал он. — Куда все, туда и ты. Чего там особенно выдрючиваться!»
Весна была ранняя. И если бы не приметы самой природы и то особенное, что разлито в воздухе московской весны, можно было бы догадаться о ее присутствии в городе по зеленой суете, поднявшейся на улицах.
Евгений Алексеевич привык отмечать вот эти деятельные признаки весеннего переустройства в столице: он подолгу смотрел, как высаживают деревья в сквере. Они казались мертвыми, когда их сгружали с машины: как будто там, откуда они прибыли, не было ни тепла, ни солнца. Холодные стволы безжизненно покоились в кузове машины комлями к кабине, ветками свешиваясь за открытый задний борт. Как неживые люди, уронившие голову со спутанными волосами.
И на глазах совершалось чудесное превращение: гармонично сложенное существо расправляло руки-ветки и так незыблемо, так державно утверждалось на земле, как будто славило вечность весеннего обновления. Воображение одевало голые ветки: клейкие липовые листочки мелко трепетали под ветром, кленовые ветки простирали к прохожему свои зеленые ладони с загадочной путаницей тонких линий.
Он торопился представить себе их летний убор. Почему? Может быть, потому, что не был уверен в том, что его увидит? Каждый день был словно подарок, и он перебирал эти дни, складывал в недели и месяцы, но, сколько бы их ни было, каждый день ценился сам по себе. «Как драгоценный камень ожерелья сохраняет свою собственную ценность рядом с другими», — подумал он и сам улыбнулся пышности своего сравнения.
Странно! Весна в чужих краях всегда утомляла его. В Германии она казалась почти неотличимой от туманной бесснежной зимы, уходящей незаметно, с оглядкой; без вскрытия рек, без буйного ветра. Разве лишь с благопристойным легким треском тонкого льда, затянувшего лужи в боковых аллеях Тиргартена. Или с прощальным потрескиванием поленьев в камине.
В Швейцарии весна прекрасна, но ее яркость и пышность — чересчур для русского глаза, для русского уха.
А в дальних странах, где ему довелось жить, вообще смазываются, размываются времена года. И в декабре так же спит под сикоморой бездомный нубиец, прикрывшись изорванной полой и выставив грязную ногу в пластмассовых браслетах на тротуар… И так же лениво, замедленно плывут по вечно синему небу архипелаги облаков.
Московская весна вступала в свои права резко, ощутимо, потому что сменяла морозную снежную зиму не ласково, а как бы прогоняя ее: в борении, в схватке.
Весна шагала быстро и наглядно. Еще недавно с утра, все сильнее к полудню и до самых сумерек слышался нежный и монотонный стук капели. Сейчас уже и крыши сухие, и под ногами асфальт светлый, как летом.
Евгений Алексеевич так и не освоил свой автомобиль. Договорился с водителем такси, неким Васей. Вася возил его через день.
Водитель нравился ему. Это был молодой человек, озабоченный рано сложившейся семьей: уже двое детей. Потому и нанялся подработать.
Евгений Алексеевич сначала думал ехать в Архангельское, а потом вспомнил какую-то древнюю церковь, маленький погост за ней, речушку на дне крутого оврага. Выплыло из глубин памяти: бессонная ночь, старенькая дачка, приют дальней родственницы Вадима. Они наезжали сюда компанией, старушка радовалась их приезду, не стесняла: они бродили всю ночь, на рассвете возвращались в пронизанную печным теплом комнатушку, бросались на пол, застеленный домоткаными дорожками, и засыпали молодым сном, крепким и коротким…
Выехали рано утром. Вася, как всегда, не закрывал рот ни на минуту, рассказывая о своих близнятах. Евгений Алексеевич слушал рассеянно, досадовал, что ничего вокруг не узнает. Все продолжалась Москва, бывшие дачные поселки превратились в продолжение города.
Но вильнула от шоссе в сторону боковая дорога, она шла по лесу, плавно взбегала на пригорок, спускалась к прудам. В ее движении была жизнь. Открылся взгляду дачный поселок, которого раньше здесь не было, но казалось, что, если свернуть с дороги в сторону леса, откроется еще что-то знакомое.
Издалека, потому что листва была еще по-весеннему редкой, он увидел голубой купол и узнал его. И ему не захотелось подъезжать ближе. Он сказал Васе, чтобы дожидался у небольшого мостка, под которым протекала узкая речонка, сейчас наполненная мутной вешней водой. А летом, наверное, ее вовсе не было.
Евгений Алексеевич переоценил свои силы: ему пришлось преодолеть некрутой, но длинный подъем, и все время он шел вдоль ограды кладбища: оно разрослось от самого моста до вершины холма.
Повинуясь смутной памяти, Лавровский свернул налево и сразу очутился на паперти церкви, которую он на какой-то момент потерял из виду. Сейчас она была перед ним, и он понял, что ее реставрировали совсем недавно. Он не помнил, была ли тогда она такой многокрасочной. Она не сохранилась в его воспоминании как чудо, каким показалась сейчас. Может быть, тогда в Москве были еще такие храмы? Впрочем, нет. Такого больше не было. В их компании в то время крутилась девица — художница, она-то и привезла их сюда именно из-за этой церкви.